Обезглавить. Адольф Гитлер
Шрифт:
Он расценил заявление Марины, как расчет на снисхождение суда при вынесении приговора и надменно улыбнулся. Она не знает, что приговор ей уже давно вынесен, отпечатан и вот он лежит на столе и никакие смягчающие вину обстоятельства во внимание приняты не будут. «Святая наивность», — подумал Гофберг, удивляясь ее юридической беспомощности.
— Совершенно верно, — согласилась Марина. — Но в таком случае надо судить и начальника гестапо Брюсселя барона фон Нагеля. Это по его приказу были арестованы шестьдесят заложников, ни в чем невиновных перед оккупационными властями. Им грозила смерть, о чем было объявлено в газетах, по радио. Надеюсь, вам известно, господин судья, что по законам Бельгии
— Это к делу не относится, — перебил ее Гофберг, пытаясь уйти от полемики, которую навязывала ему Марина.
— Значит, фашизму все дозволено? — не отступала она, — В том числе брать и без суда и следствия уничтожать заложников? Голос ее прозвучал гневно, с убийственной силой.
В зале раздался приглушенный возмущенный ропот и, перекрывая его, послышался решительный голос прокурора.
Он встал из-за стола, весь олицетворение неподдельного негодования. Его продолговатое, треугольное лицо, как бы стесанное к подбородку, налилось краской, а серые глаза, наполненные гневом, сделались настолько суровыми, что в них показался Марине отблеск холодной стали.
— Как государственный обвинитель, — бросал он резко каждое слово, — я категорически требую прекратить антифашистское выступление подсудимой! Я протестую!
Он сел, нервно перебрал лежавшие на столе бумаги и требовательным взглядом уставился на Гофберга, словно подталкивая того выполнить его волю. Однако Гофберг прекрасно понимал свою роль в процессе, хорошо знал, что обязан унять Марину, не дать ей использовать суд в своих целях.
— Подсудимая, — обратился он раздраженно к Марине, — суд требует от вас прекратить не относящиеся к делу выступления. В противном случае суд вынужден будет принять к вам необходимые меры. Отвечайте на мой вопрос.
— Да, я подтверждаю, — ответила Марина, — что 8 декабря 1941 года на площади Порт де Намюр убила майора Крюге, а 15 декабря офицера конвоя заложников.
— Кто дал вам задание убивать офицеров армии великой Германии? — спросил прокурор.
Марина несколько задумалась и сотни глаз присутствующих в зале людей устремились на нее. Блеснув стеклами пенсне, выжидательно смотрел на нее Гофберг. Искорка надежды на ожидаемый ответ теплилась где-то в глубине его сознания и подогревала самолюбивое желание получить от подсудимой показания о связях с Сопротивлением, чего не добились от нее в гестапо. Не сводил с нее глаз и прокурор. В прокуратуре Брюсселя лежало свыше десятка дел нераскрытых убийств офицеров и сотрудников администрации оккупационных властей. Убийцы не найдены и никаких надежд на их обнаружение не было, хотя он хорошо знал, что нити этих преступлений, также как и нить преступления, совершенного подсудимой, тянутся к одному центру — движению Сопротивления. И тут важно было найти и уцепиться за тот конец нити, который поведет затем к клубку. Отправляясь на процесс, он надеялся получить от Марины этот желанный конец.
Марина думала: «Кто дал задание убивать немецких офицеров?» Десятки, если не сотни раз упорно задавали ей этот вопрос в гестапо и ни разу никто не поверил, и не мог поверить, что сделала она это по велению собственной совести. Даже если принять во внимание встречу с полковником Киевицем в охотничьем доме в лесу, то в конечном итоге право решать — уничтожать или не уничтожать Крюге — оставалось за нею. Она решала по велению своей совести.
Расценив минутное раздумье Марины, как колебание, как многообещающий момент, за которым может последовать признание, прокурор ощутил, как в груди у него замерло дыхание и треугольное лицо стало еще длиннее
— Я требую ответа! — прохрипел он неожиданно осипшим от волнения голосом, — Требую ответа, господин судья!
Марина скользнула презрительным взглядом по нему и, обращаясь к судьям, а больше всего к замершему в выжидательной тишине залу, ответила:
— Моя совесть, господа судьи.
Ответ Марины оказался таким необычным и нестандартным для суда, что судьи и прокурор непонимающе посмотрели на нее, соображая, к чему здесь совесть, если ответ должен быть о конкретных лицах, толкнувших ее на преступление.
— Это не ответ, — первым прервал возникшую неловкую паузу судья, — Отвечайте по существу.
— Это не ответ! — поддержал его прокурор.
— Я вижу, вы не верите и не понимаете меня, — выдержав небольшую паузу, неожиданно доверчиво и с какой-то горечью в голосе ответила Марина, будто сожалея об ограниченности судей и прокурора, не желающих ее понять, — Но к убийству офицеров действительно позвала меня моя совесть, — Голос ее звучал проникновенно, правдиво и эта доверительная тональность как бы обволакивала сознание людей, прокурора, сдерживая их от гнева и намерения прервать ее. А она продолжала неторопливо и рассудительно, словно призывая их добросовестно и глубоко разобраться в ее чувствах и совести, наконец, поверить.
— Когда немецкие войска вошли в Брюссель и оккупировали Бельгию, я стала свидетельницей невообразимой жестокости. Я видела, как на бельгийцев, словно на животных, устраивались облавы, как их хватали на улицах и угоняли на работы в Германию, разлучая с семьями. Я читала приказы военного коменданта генерала Фолькенхаузена и начальника гестапо барона фон Нагеля об арестах, расстрелах. Бельгия стояла на коленях, и моя совесть позвала меня к сопротивлению насилию, — Она остановилась, передохнула и, виновато улыбнувшись за эту передышку, продолжила, — Когда же ваш фюрер Адольф Гитлер начал войну с моей Родиной, Россией, мне показалось, что ваши солдаты ворвались в мой дом, в мою семью, я не могла сидеть сложа руки. Я взялась за оружие — кухонный нож. Моя совесть приказала мне убивать немцев. Совесть, господа судьи, и больше никто.
— Прекратите антифашистскую пропаганду! — наконец, вырвался прокурор из плена ее обворожительного, задушевного тона. — О какой совести может идти речь? О чем толкует подсудимая? Она хочет увести суд в сторону от главного вопроса. — Он достал платок, вытер вспотевшее лицо и, вспомнив, что подобным срывом нарушает процедуру процесса, спросил у судьи разрешение задать Марине вопрос. Получив разрешение, продолжил напористо, убежденно:
— Надеюсь, вы не станете отрицать, что убивать офицеров великой Германии вам дали приказ руководители так называемого движения Сопротивления и бельгийские коммунисты, которые выполняют указания московского Кремля. Не так ли?
Сдержанная улыбка скользнула по лицу Марины — она поняла, куда клонит прокурор. Не пряча иронии, неторопливо ответила ему, оттачивая каждое слово.
— Господин прокурор, если бы я была связана с руководителями движения Сопротивления и коммунистами, которые выполняют указания Кремля, то, думаю, вы тоже не станете отрицать, что для убийства ваших офицеров они дали бы мне оружие. С ним безопасней. Я же убила ваших офицеров столовым ножом — оружием кухарки.
Логичность ее доказательств была настолько убедительной, что в зале послышалось оживление, и Марине показалось, что в полемике с прокурором она неожиданно получила поддержку присутствующих, и это придало ей уверенность.