Обезглавить. Адольф Гитлер
Шрифт:
Марина растерялась. Какое-то время она сидела окаменело и лишь в голове устало еще билась слабая, протестующая мысль: «Не может быть. Он не мог так поступить. Не мог…» Сознание ее начало меркнуть, и ей вдруг показалось совершенно ненужным все, что было сделано ею, за что предстала перед судом. Из жизни вообще, из ее жизни в частности, ушел человек, которого она любила и, если верить Старцеву, ушел он самым неожиданным, непонятным образом, перед смертью отказавшись от того, что заботливо внушал ей. Как быть? Голова шла кругом. А Старцев все говорил.
— Уважаемый высокий суд, — провозглашал он, потрясая над головой указательным пальцем правой руки, обхваченной накрахмаленным, белым манжетом со сверкающей дорогой запонкой, — Мой жизненный
Он довольно вскинул голову, будто вытряхнул из нее последнюю мысль и горделиво обратил взор на судью и прокурора. Он честно отработал свой хлеб и пусть они теперь доложат об этом барону фон Нагелю.
С появлением в зале суда детей Марины прокурор словно отключился от процесса и все внимание сосредоточил на ней, выбирая тот момент наибольшей ее психической подавленности, умственной расслабленности, когда можно было пустить в дело главное требование. По его мнению, показание Старцева о признании Шафровым своих ошибок было последней каплей, переполнившей чашу ее выдержки и сигналом перейти к последнему вопросу, и он многозначительно глянул на судью. Тот все понял, сказал:
— Подсудимая, суд располагает достаточными доказательствами ваших преступных связей с бельгийским Сопротивлением. Нам так же известно, что вы встречались в ресторане с его представителями. В связи с этим суд вторично требует от вас назвать фамилии известных вам участников Сопротивления, ваши явки с ними, задания, которые вы получали.
Арсенал средств психологического давления на Марину подходил к концу, суд приближался к кульминационной точке, и прокурор поспешил дополнить судью.
— Уважаемый судья, — сказал он, — Я хочу обратить внимание подсудимой на весьма важное для нее обстоятельство — на ее материнский долг перед детьми, которые находятся здесь, в зале суда.
Глухой стон вырвался из груди Марины, а прокурор патетически повысил голос:
— Этим малолетним детям, — указал он рукой на испуганно притихших Вадима и Никиту, — нужна любящая и нежная мать! Они соскучились по материнской ласке, на которую имеют законное и полное право!
Произнеся необычную для себя речь, которую правильнее было бы сказать защитнику, прокурор сел. Застыл в выжидательной тишине притихший зал. Людмила Павловна, нашептывая какую-то молитву, робко осеняла крестным знаменем молчавшую Марину.
— Суд считает необходимым — нарушил тишину зала судья, — предупредить подсудимую, что правдивые показания облегчат ее участь и значительно повлияют на определение меры наказания.
Сухими глазами, будто их высушили от слез в камере пыток и тюрьме, смотрела на своих сыновей Марина. Мысль о них не покидала ее с того момента, когда она оставила дом, не давала покоя даже в зыбком тюремном сне. Да, ее сыновья имели право на материнскую любовь и ласку — в этом прокурор был прав. Но какую цену она должна заплатить за то, чтобы дарить им такую любовь? В камере тюрьмы такой вопрос для нее не существовал, не было его и на суде. Но вот появились в зале дети, с беспощадной жестокостью напомнил прокурор о ее материнском долге и появился, заворочался в ней червячок сомнения в правильно принятом решении и нестерпимо больно гложет душу, буравит сознание. Она отчаянно сопротивлялась внезапно и не ко времени возникшему колебанию, сознавая, что, допустив сомнение в своем решении, поступает предательски, прежде всего по отношению к самой себе.
Мертвым казался ей зал. И не потому, что не обращала на него внимания, а потому, что, сфокусировав на себе сотни выжидательных взглядов, словно загипнотизировала публику и своим ответом на вопрос судьи должна была разрушить эту мертвую тишину. Но что ответить? Выдать суду полковника Киевица, Деклера?
— В ваших руках не только ваша жизнь, — подталкивал ее судья к ответу — но
Ей разрешили думать. О чем? Быть или не быть предательницей? О том, чтобы рассказать суду о своей подпольной работе? Выдать всех? И, словно устыдившись своего невольного колебания, упрекнув себя в малодушии, она решила — нет! Теплым материнским взглядом посмотрела на сыновей, мать, мысленно прощаясь с ними, ибо это были последние минуты счастья перед тем, как дать отрицательный ответ суду. Да пусть простят они ее за то, что подчиняясь законам мужества и чести, оставит их сиротами. Она сглотнула подступивший к горлу ком, медленно поднялась на ноги. Неторопливым движением рук совсем по-домашнему, привычно просто и вместе с тем по-женски элегантно поправила прическу, белый воротничок на платье, спокойно посмотрела на жадно притихший зал, судью, снявшего пенсне и близоруко уставившегося на нее, сидевшего за столом прокурора, ответила:
— Господин судья, простите, но мне думать не о чем. Я все сказала. К Сопротивлению, к партизанам Бельгии я никакого отношения не имела и не имею.
— Неправда! — потеряв последнюю надежду получить нужные показания, обозленно выкрикнул судья. — Суду известно, что в ресторане вы встречались с участниками Сопротивления. Доподлинно известно! Назовите их фамилии!
— Доказательствами это не подтверждено, — отрезала решительно Марина. — Если, конечно, не считать сомнительные показания Старцева, — Какой-то миг помолчала, спокойно закончила. — И вообще я ничего не скажу вам о тех бельгийцах, с которыми сидела за столом в ресторане. Ваши усилия напрасны.
Она села, словно утонула в волне возмущения фашистов. «Смерть! Расстрелять! Повесить!» — многоглоточно гремело в зале. Судья раздраженным жестом подал знак гестаповцу убрать из зала детей и Людмилу Павловну.
Людмила Павловна, роняя слезу, перекрестила Марину, взяла за руки Никиту, Вадима и неуверенными шагами пошла из зала. Влекомые ею за руки, дети испуганно оглядывались на мать. Вадим горько плакал. Марина поднялась со стула, низко поклонилась им вслед, вновь села и закрыла лицо руками. Ее плечи судорожно подрагивали. Она не помнила, сколько прошло времени до того, как, наконец, в притихшем зале раздался звонкий баритон судьи.
— К фюреру великой Германии Адольфу Гитлеру, — говорил он, — обратилась с посланием королева бельгийцев Елизавета. Королева просит помиловать вас, подсудимая.
Марина медленно отняла руки от бледного лица, непонимающе подняла утомленные болью глаза на судью и смотрела на него недоверчиво, отчужденно, как на безумца. «Что он говорит? Королева просит Гитлера помиловать меня? Но при чем здесь королева? Какое отношение имеет она к суду, наконец, к моей судьбе?» — думала она.
В подтверждение сказанному судья достал из пухлой палки документ, обвел взглядом все еще гудевший недовольством зал, призывая всех успокоиться, посмотрел на Марину и, убедившись в том, что она его слушает, принялся читать послание королевы.
«Господин Гитлер, положение королевы Бельгии обязывает меня выступить в защиту моей подданной Шафровой-Марутаевой Марины, арестованной имперской службой безопасности пятнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок первого года в Брюсселе. Я понимаю, что ее действия расцениваются, как преступление, подлежащее наказанию по законам военного времени».
Марина вслушивалась в бесстрастный тон голоса судьи, в содержание послания и ощущала, как ее охватывает чувство благодарности к королеве. Оторванная от мира, заточенная в камеру-одиночку тюрьмы Сент-Жиль, Марина могла лишь предполагать, какое значение обрело в Бельгии совершенное ею убийство двух офицеров. Послание королевы Елизаветы Гитлеру сказало ей так непостижимо много, что впервые за все время суда на лице появилась сдержанная довольная улыбка. Она беспредельно верила, что ее пример зажжет сердца многих бельгийцев и русских людей, и что самопожертвование, на которое она решилась, не останется бесследным в Бельгии.