Обезьяна на мачте
Шрифт:
— Сынок, Сынок...
И цыпленок с каким-то особенно радостным цырканьем бежал на знакомый голос, зная, что получит какое-либо лакомство. Он клевал пищу прямо из рук Воловского, а потом, как на нашест, забирался к нему на плечо. Посмеиваясь, рулевой ходил по палубе, а Сынок, чтобы не свалиться, балансировал отрастающими крылышками.
Все это очень нас забавляло.
Слава о нашем цыпленке распространилась на всю эскадру.
Через полтора месяца наш общий любимец оперился. Он мог самостоятельно забираться на мостик, делал небольшие перелеты. На голове его обозначились отростки гребня. Так шло до сегодняшнего события.
Команду после полуденного
Минут через десять на «Орле» уже знали об этом все матросы и офицеры.
* [5]
Любимец старшего офицера
Капитан фон Генгстенберг сидел в удобном плетеном кресле на кормовом балконе крейсера «Фрика» и был занят чисткою апельсина.
Время было послеобеденное, и жара стояла невыносимая, так как крейсер шел тропиками: но под тентом было сравнительно сносно. Капитан уселся в тени, так что солнце его не беспокоило; легкий ветерок несколько смягчал жгучую атмосферу, а удобное плетеное кресло и апельсин также не были лишены некоторой приятности при данных обстоятельствах.
5
Рассказ был опубликован в 1902 году в журнале "Море и его жизнь" (№5) с подзаголовком "с немецкого", но автор его не был назван. Известен лишь переводчик — Евгений Петров. (примеч. ред.)
Сидя под тентом на своем балконе, проникнуть куда возможно было только через его собственную каюту, доступ в которую не разрешался никому без предварительного доклада, капитан имел полное основание считать себя в полнейшем уединении и защищенным от всех любопытных взоров.
Поэтому-то обычно сдержанное и спокойное выражение его лица сменилось благодушной улыбкой при взгляде на очищенный наконец апельсин. Он чистил его с особенной тщательностью. Капитан фон Генгстенберг был человеком высшего круга и вообще отличался прекрасными манерами, безупречным костюмом и безукоризненной белизной белья.
Соответственно его привычкам, и апельсин нужно было очистить особенно тщательно. Положим, он употребил на это занятие более получаса, но зато предвкушал теперь с особенным удовольствием предстоящее ему наслаждение.
Однако, несмотря на все меры предосторожности, дело не обошлось без постороннего зрителя и притом очень наблюдательного: от него не ускользнуло ни одно движение капитана. Очевидно, он только ожидал той минуты, когда капитан поднесет апельсин ко рту.
Этот соглядатай сидел в данное время на спинке плетеного кресла и принадлежал к породе обезьян. В ту минуту, когда капитан наконец решился полакомиться сочным плодом, из-за его спины протянулась темная ручка и с быстротой
С быстротою, не подобающей его важности, вскочил капитан со своего кресла и увидел маленького врага, который таким коварным образом лишил его предвкушаемого наслаждения. Понятно, что обезьяна не осталась сидеть на спинке кресла; она, очевидно, поняла, что тут, после бессовестной проделки, ей было не место, а потому и пустилась наутек и со свойственной ее породе ловкостью и юркостью моментально очутилась на недосягаемой высоте, взобралась на верхнюю палубу, где — представьте себе дерзость милого животного — она, на виду у капитана, уселась на планшир и с явным удовольствием принялась за апельсин, по всем правилам искусства выплевывая зерна в пенящиеся волны океана.
Вполне понятно, что капитан возмутился таким беспримерно нахальным поступком своего противника. Полный справедливого гнева, он отправился в свою каюту за белой фуражкой и немедленно поднялся на верхнюю палубу.
Капитан не только не любил обезьян, но не терпел бы даже их присутствия на своем корабле за их нечистоплотность, далеко не желательную на военном судне. Но, с другой стороны, он был джентльмен, не желавший намеренно портить жизнь своим сослуживцам, а потому смолчал, когда его старший офицер, капитан-лейтенант Боргвиц, обзавелся обезьяной.
Однако, что разрешено старшему офицеру, то неудобно было запрещать другим, так как к качествам действительно порядочного человека, прежде всего, относится беспристрастность и справедливость.
Не мудрено, что таким образом на корабле очутилось изрядное общество обезьян, которых, для порядка, заперли в пустой курятник, помещавшийся недалеко от дымовой трубы. Таков был приказ командира крейсера. Но владетели обезьян, которые в свободные минуты забавлялись своими любимцами и желали их обучать всяким фокусам, от времени до времени вытаскивали то одну, то другую обезьяну из тесной клетки. Сегодня была среда — день починки парусов — и потому бедным узникам была предоставлена относительная свобода, тем более, что гроза всех — капитан — находился у себя в каюте и никто не мог предвидеть, что он вышел на свой балкон, чтобы там в невозмутимом спокойствии скушать апельсин.
Далеко не в хорошем расположении духа был капитан, когда его внезапное появление на верхней палубе повергло в понятную озабоченность и даже испуг вахтенного офицера.
— Господин лейтенант, — строго обратился капитан к взявшему под козырек лейтенанту, — потрудитесь привести в известность, чья обезьяна там на полуюте.
— Слушаю, господин капитан. Вахтенный боцман!
— Есть, ваше высокоблагородие!
— Разузнать немедленно, чья это обезьяна шляется по палубе!
— Слушаю, ваше высокоблагородие! — Боцман отправился, в сопровождении матроса, на ют, чтобы привести в исполнение приказ.
Но это была задача не из легких. Кто же мог знать в лицо всех обезьян, находящихся на корабле; все они друг на друга более или менее походили, нужно очень много заниматься ими, чтобы их различать. Даже от безукоризненного боцмана нельзя требовать познаний по естественной истории, и если он сам к тому же не любитель обезьян, то нельзя требовать, чтобы он сумел отличить, кому именно принадлежат отдельные экземпляры.
Поэтому боцман, поругивая про себя всех обезьян на свете, наконец приводит в известность, что всего обезьян на корабле четыре штуки и что одна из них принадлежит старшему офицеру. Так он и докладывает вахтенному офицеру, который, в свою очередь, передает суть доклада капитану.