Обитель любви

Брискин Жаклин

Три-Вэ еще раз посмотрел на написанное на конверте: ПРИВЕЗТИ ЛАНДШТЕЙНЕРА. Он спросил себя: «А зачем?» Будучи твердо убежден в том, что является настоящим отцом Тессы, он боялся, что, если результаты анализа подтвердятся, это приведет к трагедии. На мгновение ему вспомнилось, как Амелия взяла его под руку.

— А если предполагаемые отцы — родные братья? Отразится ли это обстоятельство на результатах анализа?

— В какой-то степени, — ответил доктор Ландштейнер. — Но я повторяю, а вы передайте своему другу, что генетическая серология

официально еще не признана.

— Но вы в нее верите?

— Моя вера опирается на сотни проведенных опытов.

Три-Вэ вновь откашлялся. Ему захотелось извиниться и положить трубку. Но он снова подумал Об Амелии, вспомнил ее гордое лицо, затравленное выражение темных глаз... Поэтому он сказал в трубку:

— Мой друг хочет быть абсолютно уверен, что он отец ребенка.

— Опыт довольно сложный. Лишь немногие умеют оценить полученные результаты.

— Он богат. Я... он готов щедро заплатить вам, если вы согласитесь приехать сюда, в Лос-Анджелес.

— В Лос-Анджелес?! — Голос доктора уже звучал холодно, и в нем слышалась только досада. — У меня здесь так много работы. Я определяю различия по антигенам между особями. Это очень важно.

— Деньги моего друга могут пригодиться вам для продолжения работ, — ответил Три-Вэ с тайной надеждой, что доктор откажется...

После молчания в трубке, прерываемого задумчивым хмыканьем, доктор Ландштейнер вновь подал голос:

— Мой ассистент, возможно, сумеет выкроить время для такой поездки. В апреле.

— Сейчас начало января. Нельзя ли пораньше?

— В таком случае в конце марта.

— Отлично, — сказал Три-Вэ, соглашаясь с компромиссом, который предложил человек, находившийся в ту минуту за три тысячи миль от Лос-Анджелеса.

Три-Вэ закончил разговор и повесил трубку. Смяв конверт, он швырнул его в корзинку для бумаг. Оперся локтями о стол и сжал руками вдруг заболевшую голову. «Бад, — думал он. — На моем месте Бад добился бы своего. Он из кожи бы вылез, но заставил бы этого доктора сесть на ближайший поезд, отбывающий в Калифорнию».

Глава двадцать пятая

1

— «Римини продакшнз», — читала вслух Тесса, — объявляет о том, что Кингдон Вэнс будет сниматься в фильме «Храбрец». Это сага о героях, сражающихся в небе над Западным фронтом. Капитан Вэнс...

— ... вновь сыграет роль летчика, которую он обречен играть до конца своих дней, — вставил Кингдон.

На дворе стояла середина февраля, и с его руки уже сняли гипс. Они сидели в кабинете Тессы. Она показала ему статью в газете.

— Сердишься на то, что я тебе не сказал об этом? — спросил он.

— Да.

— Сердишься, что я решил снова покривляться перед камерой?

— И на это тоже.

— После этого фильма я приду в хорошую форму. В смысле финансов.

— Ты же говорил, что счастлив расстаться с Римини.

— Тесса, мне не хватает денег. Точнее, нам с Тексом не хватает.

Помнишь, я тебе рассказывал о пассажирском «фоккере» с закрытой кабиной? И потом, еще нам нужен новый ангар.

— Можно одолжить у отца...

— Конечно, — перебил он. — Но ты же меня знаешь. Угрюмый, трудный в общении молодой человек ни за что не станет просить в долг у своего тестя.

Она улыбнулась.

— Значит, я прощен?

— Да.

— Тогда о чем разговор?

Тесса не хотела, чтобы он снова снимался, и ей надо было настоять на своем. Но она не стала настаивать. С Кингдоном, умным и острым на язык, трудно было спорить. Впрочем, на этот раз она сдалась, потому что поняла: его ирония всего лишь маска, под которой скрывается человек, остро ощущающий свою никчемность. Пусти Тесса в ход нежность, робость или фамильное упрямство, она одержала бы верх. Но его чувство неуверенности бременем давило на нее. Не настаивая на том, чтобы отказаться от съемок «Храбреца», она просто отложила «Лос-Анджелес таймс» в сторону.

— Ладно, я буду помогать тебе гримироваться, — сказала она, целуя Кингдона.

Перед началом съемок «Римини продакшнз» выпустила пресс-релиз. В нем сообщалось о том, что Лайя Бэлл, решившая начать артистическую карьеру в Европе, оформила официальный развод с капитаном Кингдоном Вэнсом. Большого шума по этому поводу не было. Публика была захвачена делом Толстяка Арбакла. Он обвинялся в изнасиловании и убийстве, и его дело слушалось в высшей судебной инстанции Сан-Франциско.

Кингдон писал Лайе в Париж. Она ни разу не ответила. Он знал, что она жива-здорова, но насчет ее душевного состояния у него не было иллюзий. «Книга обреченных» облетела весь мир, и Лайю повсюду отлучали от софитов и съемочных площадок. Для нее это было страшнее смерти. Он продолжал писать ей, используя почту примерно так же, как иной человек прибегает к услугам медиума, чтобы войти в контакт с умершим родственником.

О второй женитьбе Кингдона студия умолчала. Пока это все еще держалось в тайне. Семья ждала окончательного выздоровления Бада.

Камера была установлена под левым крылом самолета, но Кингдон не смотрел в ту сторону, а ее жужжание тонуло в реве мотора. Потянув ручку на себя, он все выше взбирался в облака, вновь чувствуя себя наедине с небом.

Свободный полет неизменно освобождал его мысли из плена, в котором они томились на земле.

«Я словно человек, который всю свою жизнь шел по узкому глухому коридору без окон и дверей, обшитому деревянными панелями. И вдруг заметил, что в панелях есть двери. Они появляются через равные промежутки. Глаз не может их отличить от деревянной обшивки стен. Если подойти и дотронуться рукой до такой панели, то ощутишь ее непробиваемую твердость. Но если это дверь, раздастся щелчок невидимой защелки, дверь распахнется и за ней тебя ждет свобода — смерть от несчастного случая.