Обитель любви
Шрифт:
Ее супруг, Хендрик Ван Влит, истекавший потом в своем сюртуке из шерсти альпаки, с высоким стоячим воротником, был тучным голландцем. По складу характера его можно было отнести к холерикам, и он был на полголовы ниже жены. Он неловко держал высокую шляпу в правой руке, на которой остались только большой палец и мизинец, а остальные три он потерял в 1858 году, когда при пересечении Панамы на него напала ядовитая змея. На лице Хендрика застыло выражение чопорной торжественности, и, надо отдать ему должное, в его голубых глазах не было и намека на радость. А ведь хоронили человека, который восемь лет назад едва не разорил Хендрика.
Между его сыновьями была довольно существенная разница в возрасте.
Старшему было двадцать четыре года. Его звали Хендрик Младший,
Младший брат мало походил на старшего. Винсента Ван Влита назвали в честь деда — дона Винсенте Гарсия, но его редко называли по имени, а все больше, как и брата, по прозвищу: Три-Вэ. Ему было семнадцать лет. Он сильно вытянулся в последнее время и был шести футов ростом. Он еще не привык к этому и держался немного неловко. Три-Вэ напоминал мать: стройный, с мягкими черными волосами, волнами спадавшими с высокого лба, с удлиненным лицом и черными бровями. Лицо юноши от жары стало пунцовым. На нем был толстый костюм из черного сукна. Этот костюм, как и другую одежду, он брал с собой в Гарвард, куда ехал поступать. У него были тонкие черные усики, к которым он тоже явно еще не привык, потому что поминутно теребил их рукой, неотрывно глядя на девочку, стоявшую у могилы. В его карих глазах светилось искреннее сочувствие. Ему хотелось утешить ее. Но Амелия не смотрела на Три-Вэ. Она вообще ни на кого не смотрела.
— Засим предаем его тело земле, — бубнил священник. — Из праха восстав, в прах же и обратимся, уповая на воскрешение для вечной жизни.
Опустить гроб в могилу было некому. Толпа приглушенно обсуждала это обстоятельство. Лос-Анджелес был добрым городом, и даже последнему нищему до сих пор еще не отказывали в этой последней скорбной услуге. Из-за черного обелиска, шаркая ногами, выступили четыре старика из миссии Сан-Габриэль. Это были индейцы-могильщики. Чувствуя себя неловко в непривычно тесных сюртуках, они встали по двое по бокам гроба и, кряхтя, ухватились за серебряные ручки. Оторвав гроб от земли, они сделали шаг в сторону ямы, и тут один из могильщиков споткнулся о железную ограду фамильного участка Динов и не удержал свой угол гроба. Гроб резко накренился, и розы посыпались с его крышки. Изнутри донесся какой-то глухой звук, напомнивший, что внутри покойник.
По хрупкому тельцу девочки пробежала дрожь, будто кто-то вытянул ее кнутом по лопаткам. Прозрачная вуаль не могла скрыть, как зажмурились ее глаза и исказился полный нежный рот.
Три-Вэ судорожно сглотнул.
Индейцы вновь подняли гроб, и тело внутри вновь переместилось. Девочка стиснула кулачки и прижала их к груди под подбородком в извечном скорбном жесте.
Знойную тишину разорвал многоголосый одобрительный шумок. Толпа подалась вперед, люди спустились с взгорка, толкались, спотыкались о могильные плиты, бормотали что-то и вытягивали потные шеи, чтобы лучше видеть.
— Наконец-то она ожила, — громко произнесла какая-то женщина.
— Может, она уже не любит своего папочку.
— А за что его любить? Он пошел против воли Господа.
Амелия Дин убрала
Истекая потом, старики-индейцы при помощи широкого кушака опускали гроб в яму. И вновь все услышали, как перемещается внутри тело усопшего. Гроб несколько раз ударился о стенки могилы, прежде чем лечь на дно. Поднялась желтая пыль. Старики вытерли темные морщинистые лица грязными рукавицами и взялись за лопаты. Эта работа была им хорошо известна. Сухие комья глины гулко застучали по крышке гроба. Пыль поднялась облаком из могилы. Мадам Дин прикрылась своим зонтиком, защищаясь от нее. Старая гувернантка отвернула лицо в сторону. Амелия даже не шевельнулась.
Все было кончено.
Родственницы покойного направились к своему траурному экипажу. Священник не пошел их провожать. Они остались одни. Мадам Дин скрылась от толпы под зонтиком. Девочка шла, неестественно выпрямив плечи. К ней приблизилась все еще рыдающая гувернантка и попыталась взять ее за руку. Очевидно, Амелия что-то сказала ей, потому что та тут же убрала руку.
Три-Вэ взглянул на родителей и на старшего брата, словно приглашая кого-нибудь подойти вместе с ним к Динам. Однако, когда вперед выступил старший брат, сам Три-Вэ почему-то остался на месте, будто прирос к земле.
Бад побежал быстрым мелким шагом к экипажу Динов. Он бежал легко и по-мужски уверенно, не обращая внимания на то, что на него в ту минуту были устремлены сотни взглядов. Сильные люди великодушны. Отнюдь не красота мадам Дин заставила его сделать шаг вперед. Она была вдовой его врага, то есть врага его отца, но Бада это не могло остановить. Он подошел бы к ней, даже если бы она была старой и уродливой. Женщины — хрупкие создания. Видит Бог, мадам Дин нуждалась в его поддержке.
— Мадам Дин, — почтительно проговорил он, заглядывая в окно экипажа. — Я — Бад Ван Влит, ваш сосед. Я хотел бы выразить вам соболезнование от меня лично и от имени моих родителей и брата. Мы скорбим о вашей утрате. Для вас настало трудное время, и мы хотели бы помочь вам пережить его. Если вам понадобится помощь кого-либо из нас, обращайтесь в любое время. Завтра Три-Вэ уезжает, но остаются папа, мама и я.
— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Ван Влит, — ответила с французским прононсом мадам Дин.
— Мы соседи, — сказал Бад, — вы можете на нас рассчитывать.
— Это очень любезно со стороны Ван Влитов, не так ли, дорогая? — спросила мадам Дин у дочери, по обыкновению произнеся «дорогая» по-французски.
Девочка, еще не успевшая подняться в экипаж, слегка присела в вежливом реверансе.
— Да, мама. Благодарю вас, мистер Ван Влит.
Он думал, что ее голос будет глухим от скорби, но он прозвучал неожиданно звонко. У нее был красивый голос, и она говорила без акцента. Впрочем, в Лос-Анджелесе можно было услышать столько провинциальных диалектов, что ее чистый английский звучал почти как иностранный.
Лошади с черными плюмажами увезли лакированный экипаж с кладбища Роздейл. Толпа постепенно расходилась. Люди разбились на кучки и медленно, пришибленные зноем, уходили с кладбища, вновь превратившись в добродушных и приветливых лосанджелесцев. Ибо, несмотря на то, что произошло, Лос-Анджелес был дружелюбным городом.
Истоки этого дружелюбия крылись в том, что в городе было очень много приезжих.
Восемь лет назад, в 1876 году, когда проложили две колеи Южно-Тихоокеанской железной дороги, связавшей Лос-Анджелес со всей страной, в городе не набралось бы и половины от нынешнего числа жителей. Железная дорога сыграла роль зазывалы. Людей завлекали сюда выставками, брошюрами, проспектами, журнальными статьями и даже романами с одной-единственной целью: заставить их сесть в деревянные вагоны Южно-Тихоокеанской железной дороги, перебраться сюда на жительство и купить землю. И переселенцы не заставили себя ждать. Как правило, это были состоятельные семейства. Они хлынули на запад, словно теплый ветер Санта-Ана, и город охотно поглотил их.