Обитель подводных мореходов
Шрифт:
– А ты не отчаивайся, внучочек, - вразумлял старик.
– Если б не любила тебя твоя жёнушка, да разве бы она приехала в этот дом рожать?
– Как?!
– встрепенулся Егор.
– Катя была здесь?..
– Была, чадо моё, - с улыбкой подтвердил дед.
– Где ж ещё ей было быть, как не здесь. Опросталась она в тот же день по приезде, - вот на том самом диване, на котором и ты на свет Божий появился.
– Куда же она потом?..
– машинально выговорил Егор.
– На Север, всё к тебе рвалась, - со вздохом, будто винясь, что не смог удержать её, признался дед.
– Вот и уехала...
– Так хочется на Стёпку взглянуть...
– Не печалься, голубок, - увещевал дед.
– Разлука вечной не будет. Только не лишай сердца своего надежды.
– На что надеяться?
– Не верь словам, всуе сказанным, - вскинув руку, старик перекрестился и попросил: - Господи, помоги ему не сказать слова не полезного, научи не осуждать...
– Я ж своими глазами читал её письмо, да вот оно...
– Егор начал шарить по карманам, но дед остановил его.
– Не оправдывайся, а внимай себе. Помни, что у тебя жена. Коль полюбил, так быть тебе с одной счастливой, а с другой никогда не станешь. Что бы там ни было, только не ищи утешенья там, где оно тебя обманет...
"Да что он, и правда - всевидящий?.." - почти ужаснулся Егор - на ум отчего-то пришла Лерочка.
– Отдыхай, дед, - сказал, заметив, что старик разволновался и ему труднее стало дышать.
– Завтра договорим, - хотел добавить, что имеет целых два дня в запасе, но смолчал.
– И то верно, - согласился Фрол Гаврилович, добавив: - Я уже сказал отцу Иллариону, чтобы покормил тебя, да постелил бы в твоей комнате.
Егор вышел, осторожно притворив за собой дверь. Отец Илларион поджидал его, сидя в кухне за самоваром.
– А вот мы и почаёвничаем, - засуетился он, подвигая Непрядову ароматные пироги и коврижки на широкой соломенной плетёнке и наполняя ему крутым кипятком стакан.
Опускаясь на лавку, Егор только теперь почувствовал, как он устал и продрог за то время, пока добирался от станции до села. Холодный осенний дождь лил за окном не переставая. Ничего так не хотелось, как поскорее завалиться спать.
– Вам одной заварки или же с молочком?
– деловито хлопотал отец Илларион.
– Как хотите, - сказал Егор.
– Только покрепче, у нас на флоте так принято, - и для порядка осведомился.
– Илларион... а по отчеству как?
– В миру называли Елисеем Петровичем, - пояснил священник.
– Так что вы уж лучше называйте меня на сикулярный манер.
– Спасибо вам, что за дедушкой присмотрели, - Егор благодарно улыбнулся.
– Не представляю, как бы тут он один.
– Он совсем не один. За день-деньской столько народу у нас перебывает, что голова кругом идёт.
– У вас-то, наверно, у самого семья?
– Никак нет, - отвечал он как бы по-военному строго.
– Принял монашеский постриг, наложив на себя тем самым обет безбрачия. Служил при монастыре. Да вот потом Фрол Гаврилович попросил меня перебраться к вам. Трудновато ему стало одному со всем приходом управляться. Да и вдвоём жить - совсем не то, что в одиночку.
– Боюсь я за деда... Что с ним?
Отец Илларион ответил не сразу. Он пригладил пальцами аккуратную черную бородку и лишь потом, как бы со знанием дела, убеждённо пояснил:
– Нет никаких характерных симптомов, чтобы сделать более или менее определённое заключение. Вот если бы обследовать его в клинических условиях, - Елисей Петрович, точно от собственного бессилия что-либо предпринять, болезненно поморщился, оскалившись по-лошадиному крупными, лимонными зубами.
– Но ведь года! Вашему дедушке - почти девяносто. В медицине есть такое понятие, как возрастная атрофия. Иными словами, отмирание бренной плоти при вечно живой душе...
– Можно подумать, что вы врач, - сказал на это Егор, отхлебывая из гранёного стакана густой, сдобренный топлёным молоком чай.
– В миру бывал и врачом, - признался отец Илларион, ничуть не обижаясь.
– Представьте себе, Егор Степанович, даже военным хирургом.
– Вот это да-а, - не удержал своего изумления Непрядов.
– И в каком же звании?
– В вашем, капитаном был.
– Ничего не понимаю,- Непрядов отставил стакан.
– Как же вы, извиняюсь, дошли до жизни такой, что рясу надели?
– Долгий разговор и непростой, - попытался отговориться отец Илларион, - вы прямо с дороги,
– Да уж какой теперь отдых, - оживился Егор.
– Готов хоть до утра слушать, если только вам удобно об этом говорить...
– Отчего же неудобно? Извольте. Это ведь моя жизнь, которой мне отнюдь нечего стыдиться.
Елисей Петрович не спеша, как бы настраиваясь на долгую беседу, вновь наполнил оба стакана. Лишь после этого, откинувшись на спинку стула и сцепив на животе пальцы, неторопливо повёл свой рассказ.
– А было мне лет столько же, сколько и вам сейчас, дорогой мой Егор Степанович. А была война, по жестокости и кровопролитию которой тысячелетиями равной не было. Но что имелось у меня за плечами к тому времени? Обыкновенное детство, прошедшее в одном из арбатских дворов. Незабвенная моя школа в Серебряном переулке. А потом и мединститут на Пироговке. Если бы вы родились москвичом, вы бы понимали всю теплоту и прелесть в названиях тех улиц, которые произношу. Жениться я так и не успел, а впрочем, не слишком-то к этому и стремился. Медицина для меня существовала чем-то вроде Божьего дара, открывавшегося мне во всех небесных очарованиях. Спросите, был ли я в детстве крещён? Да, был. Хотя в Бога не верил. Но, может, я говорил себе, что не верил, тогда как вера всё же тлела во мне жаром крохотного уголька, о существовании которого я и не подозревал. Так происходит со множеством людей...
Елисей Петрович искоса глянул на Непрядова: не наскучил ли его рассказ. Но Егор слушал со всем вниманием, словно ожидая для себя откровения, чтобы разобраться в тревогах собственной души.
– Я не буду говорить, где воевал и сколько пешком прошагал на той войне, - продолжал отец Илларион.
– Вся страна сражалась, и я действовал, как умел, врачуя человеческую плоть, но не скорбящую душу. Смею надеяться, что я был не храбрее, не удачливее и не лучше многих; впрочем, и хуже не был. Обыкновенный эскулап в страшном молохе огромной войны, - взяв двумя пальцами стакан, хотел было пригубить его, но вновь аккуратно поставил на блюдечко, словно боясь остудить собственные мысли.
– Среди всех тысячи четырёхсот дней проклятой войны выпал на мою долю всего один из них, когда мною двигала непонятная сила, находившаяся вне привычных рамок моего разумения. Вот теперь послушай и посуди сам, каким чудесным образом это всё могло произойти с человеком, находившемся в здравом уме и в светлой памяти, - он таинственно улыбнулся, как бы подстёгивая Егорово нетерпение поскорее добраться в этой исповеди до самой сути.
– А случилось это ещё в самом начале войны. Наш полк с боями отходил от самой границы. Под Смоленском получили пополнение и заняли оборону. Сперва на нас "юнкерсы" обрушились, потом танки пошли. Несколько суток творилось что-то адское... Огонь и кровь, возведённые до вершин безумия. Никогда, ни до и ни после, я не видел ничего подобного. Меня и сейчас иногда по ночам преследуют кошмары тех страшных дней. Медсестра Люся с последней гранатой и... спустя мгновенье, прядь её белокурых волос на грязной гусенице подбитого танка... Очнулся, когда всё было уже кончено. Только слышны были редкие одиночные выстрелы. Это немцы в упор добивали раненых. В меня стрелял какой-то офицер, но его парабеллум дал осечку. Он лишь пнул меня ногой и ушёл, вероятно посчитав, что и так Богу душу отдам. На самом же деле меня лишь контузило. Но я этого ещё не понимал: лежал и ждал смерти, только она издевательски медлила, продлевая мои страдания... И тогда я обратился к Всевышнему. Каким-то образом молился, в сущности, не зная ни одной молитвы... И Кто-то сказал мне: вставай. Я встал. И тот же голос мне приказал: иди. И я пошёл. В обойме у меня оставался всего один патрон, и я твёрдо знал, что живым не останусь, если немцы попытаются меня взять. Сколько шёл, как шёл, где шёл - не помню. Только выбрался прямо к своим, так и не встретив ни одного фашиста. Потом уже стало известно, что полк наш весь как есть полёг. Один только я уцелел. Вот тогда-то и обратился я к Богу, поверив во всемогущую силу Провидения. Дал обет, что непременно приму монашеский сан, если только жив останусь. Хотите верьте - хотите нет, но с тех пор будто заговорённый стал. До самого конца войны, будучи всё время на передовой, ни единой царапины не получил.