Обитель
Шрифт:
Земля бурлыкала пузырями, словно вскипая.
Дождь сделал ещё круг и ушёл куда-то под красные крыши, намотался на зелёный шпиль Преображенского собора…
Только чайки вскрикивали и непрестанно сыпали сверху на строй помётом. Никто не вытирался.
– На колени! – в бледной ярости вскрикнул Эйхманис и выхватил шашку из ножен.
Строй повалился так, словно всем разом подрезали сухожилия – несколько тысяч сухожилий одной беспощадной бритвой.
На коленях стояли священники, крестьяне, конокрады, проститутки, Митя Щелкачов, донские казаки, яицкие казаки, терские казаки, Кучерава,
Эйхманис был в одной рубахе и, похоже, не мёрз – хотя от земли шёл ледяной пар и в строю многие стучали зубами, не в силах сдержаться, и держались руками за землю, будто в неустанной морской качке.
Артём успел заметить, что Троянский не пожелал падать на колени, и тут же получил прикладом по затылку… теперь он валялся на животе, за строем… где осталась его мать, было непонятно.
Бурцев тоже встал на колени и стоял строго, чинно, полузакрыв глаза, как на присяге.
“Ну и кто теперь клоун?” – подумал, прерывисто дыша, Артём, переведя взгляд с Бурцева на Мезерницкого…
Сам Артём и не заметил, как встал на колени.
И только спустя минуту вдруг понял, что и он тоже, вместе со всеми, стоит здесь, облизывая дождь с губ, желающий только одного – жизни.
Хотя одно, удивительное чувство жило в нём: что все, стоящие сейчас на коленях, стоят за дело, и лишь он один – за так: просто не желает ослушаться и готов разделить общую вину.
Ничего не произнося, Эйхманис пролетел – свирепый, с обнажённой шашкой – вдоль рядов.
Конь под ним ликовал и всхрапывал.
Страх, распространяемый его движением, был вещественный, почти зримый: этот страх можно было резать кусками, вместе с людьми.
Чайки уже не просто кричали, а дразнились то человеческими, то звериными голосами.
Блэк узнал понятную ему речь и вдруг с бешенством залаял в ответ – а чайки залаяли на него.
Эйхманис рубанул шашкой невидимую цепь – и в тот же миг, раскрутившись со шпиля, зайдя по-над головами, посыпал крупный, как ягода, дождь.
– Рассатанился, – прошептал кто-то рядом с Артёмом. Кажется, это был голос владычки.
Артём попытался поднять глаза, чтоб посмотреть вверх. Тяжёлая капля ударила ему ровно в глазное яблоко.
Книга вторая
С островов улетали последние чайки, уводя за собой оперившихся и обнаглевших за лето пёстрых птенцов.
Лето в этом году было хоть и с перерывами на стылые дожди, но неожиданно долгое, и чайки чуть припозднились,
– А может так быть, что чайки улетят на зиму – а обратную дорогу не найдут? – размышлял Афанасьев. – Сядут следующей весною где-нибудь в Ярославле… а то и в Московском кремле. Скажут: а вроде и в этих местах ничего, давай здесь останемся, поорём!
Артём посмеивался, принюхиваясь к сорванному ёлочному хвостику: он едва пах. Странно, но здесь и цветы весной не пахли, и деревья осенью. Объёмное соловецкое небо будто бы засасывало в себя все запахи, оставляя только лёгкое головокружение.
Иногда посмотришь налево, потом направо – а кажется, что везде одно и то же, и небо с разноцветными облаками вращают вокруг тебя, а ты будто находишься в центре детской юлы, ошалевший.
Самые насыщенные здесь всегда были облака, словно они не только вобрали в себя все соловецкие цвета, но и запахи тоже.
– Нет, ты представь, – не унимался Афанасьев. – Я всё это время был уверен, что такие поганые чайки только на Соловках могут быть. Проклятое место во всём должно быть проклято. Только тут может водиться эта гадкая птица с её жадным, бабским, хамским характером. Но если они улетают – значит, есть ещё одно такое же место на земле, где они тоже орут с утра до вечера и мучают каких-нибудь несчастных своими воплями. А кто это может быть и где, Тём? В Африке?
Артём серьёзно посмотрел своему товарищу в глаза, словно собираясь ответить, и Афанасьев как-то так раскрылся навстречу, ожидая, что ему прояснят ситуацию. Вместо этого Артём прыснул со смеху. Нет, он всё-таки был очень рад Афанасьеву.
– Хорошо, – согласился Афанасьев, рыжие чертенята раскачивались на качелях в его глазах. – А может, там другая сторона света, где всё оборачивается иначе? И эти чайки там с ангельскими характерами?
– Да-да, – согласился Артём. – Там тоже имеется лагерь, где Кучерава приходит в роту с бидоном тёплого молока и всех поит из рук, из белой чашки.
Тут уже Афанасьев захохотал.
– На самом деле у одной чайки обнаружили кольцо на лапке – Рим там написано, – пояснил Артём, насмеявшись. – Они из Рима.
– Да что ты говоришь? – озадачился Афанасьев и привычно взял себя за рыжий чуб. – Вот те раз…
Почему-то это его удивило; зато и дало новое направление сумасбродной мысли.
– Давай пойдём дальше, – предложил Афанасьев. – Вот Римская империя распадалась, разваливалась на куски и ошмётки, а эти же чайки летели на Соловки – где ещё не было вообще ничего! Ещё не родились русские люди, и Христос к ним не приходил, потому что ни лешему, ни кроту Христос не нужен.
– Ага, – согласился Артём. – И это мы для них – непонятно что за приблуда такая! Было ведь беззвучно, прозрачно, мирно. Зима в Риме с их парадами и гладиаторами, а лето – на соловецкой даче, в тиши – чем не жизнь. Но потом появились два монаха. Потом ещё сто. Натаскали камней, начали стучать, стругать, с утра до вечера служить свой молебен, стен понастроили, крестов понаставили. Дальше – больше: к монахам прикатил целый балаган с винтовками и балалайками, и вообще затеялось невесть что… И кто, спрашивается, кому помешал?