Обитель

Прилепин Захар

Артём даже остановился, едва превозмогая желание вбежать наверх и оттаскать Василия Петровича за его старые уши в синих прожилках, взять его за шиворот и бить носом в ссаный кошачий угол.

…Надо было на работу, на работу – там можно успокоиться, а здесь больше нечего делать, вообще можно теперь не возвращаться сюда.

Артём бегом добежал до поста, сунул красноармейцу пропуск и перетаптывался в бешеном нетерпении, пока тот пытался уловить на листок фонарный свет.

– Может, мне вслух прочитать? – спросил Артём сдавленным от злобы

голосом.

– Бабе своей будешь вслух уроки давать, – сказал красноармеец и безо всякого почтения поинтересовался: – Ты где спал, тюлень?

Артём сморгнул, немного помолчал и глупо спросил:

– К…то?

Красноармеец свернул его пропуск вчетверо, положил в карман и громко харкнул в сторону.

– Выход за пределы уже запрещён. Ты опоздал на два часа. С минутами. В следственный корпус твою бумагу отнесу завтра с утра. Будешь им всё объяснять. А пока пошёл в свою роту отсюда и доложи командиру о том, что я тебе тут сказал. Пусть он сам думает. Потому что за невыход на работу тебе всё едино карцер.

Артём сжал зубы и пошёл назад в свой корпус. Если б разжал зубы на миг – завыл бы.

* * *

Ему несколько раз за ночь виделся один и тот же полубред: как он отправляется к Гале, подробно рассказывает ей о самоуправстве красноармейцев, она берёт наган, вместе они спешат к воротам, и – бах! бах! – всё в дыму, красноармеец на земле, Артём подбирает его винтовку. Второй из наряда, сняв с головы будёновку и прижимая её к груди, падает на колени.

Артём так не хотел отпускать им самим надуманные виденья, что зубами вцепился в покрывало: очнулся с этой дерюгой во рту, с трудным похмельем – вроде бы и не от вчерашнего вина, хотя, может быть, и от него тоже.

Ещё было утро – и сразу же, едва открыл глаза, взвыл гудок электростанции. Теперь, оказывается, подъём был не в пять, а в шесть, и будили уже не колоколом.

С мутным сердцем и тошнотой Артём начал одеваться, но потом вдруг остановился.

“А зачем я? – спросил себя. – Куда? Чтоб на меня орал начальник роты? Да кто он такой? Я вообще должен быть в Йодпроме, чего мне делать на построении? Как все разойдутся – пойду к Гале, и пусть она вернёт мне пропуск… Всего-то! А какой ад был в голове ночью! Ничего ж не случилось!”

В коридоре суетились с завтраком, пахло едой; Артём ногой выдвинул ящик из-под своей лежанки, отломил хлеба, стал есть – без всего… Потом подумал, поискал соль – посолил, получилось совсем хорошо.

Лагерь выявлял в себе всё новые качества, думал Артём: оказывается, тут имелась возможность не только погибнуть на баланах, но и попасть в некий зазор, затаиться, пропасть – и тебя могут не заметить, забыть.

“А почему бы и нет? – подзаводил себя Артём, кусая хлеб. – Тут семь тысяч человек, разве им жалко, что один так и останется сидеть в своей келье? Разве остальные без меня не справятся?”

– Справятся, – ответил он себе вслух и рухнул на кровать. Выпростал из-под себя покрывало и влез под него

с головой. Некоторое время в темноте доедал хлеб – это было новое, забавное ощущение. Кажется, даже в детстве он никогда не ел под одеялом.

Комроты, комвзводы, десятники и дневальные – все знали, что у Артёма особая работа и по утрам он отсыпается.

“Вот и отсыпаюсь!” – сказал себе Артём и действительно заснул.

…Пробуждение было обескураживающим: в келье хлопотливо разговаривала женщина, и точно не Галя – голос был старушечий, ласковый, торопливый.

Такого просто быть не могло. Артём резко сел на кровати.

– Ой, – испуганно вскрикнула женщина.

Она не была старухой – просто голос дребезжал от волнения; на вид ей было немногим больше пятидесяти, и выглядела женщина моложаво. Высокий лоб и, как это Артём определил, длинные щёки сразу выдавали в ней, во-первых, интеллигентную особу, во-вторых, что самое важное, мать Осипа Троянского – который стоял здесь же, крайне недовольный присутствием Артёма.

– Это твой сосед? – спросила мать Троянского, одновременно улыбаясь Артёму, но с таким видом, словно на соседней кровати его сына спал странный зверь, вроде ондатры, который мог и не владеть человеческой речью.

– Несомненно, – сказал Троянский. – И он давно должен был найти себе другое место.

– Да, я хочу двухэтажную квартиру на Пречистенке, – ответил Артём, растирая кулаками скулы.

– Вы что, ссоритесь? – спросила мать по-прежнему напуганно.

Артёму даже жалко её стало, тем более что Троянский брезгливо не отвечал.

– Я Осипу всё время мешаю, – пояснил Артём, вполне добродушно. – И здесь я ни к месту, и там, где мы работаем, я ему в тягость…

– Там, где мы работаем, – ответил Троянский, нажимая на “мы”. – А вот что вы там делаете, я так и не понял.

Артём посмотрел на мать: вот видите, я же вам объясняю.

Мать совершенно неожиданно приняла сторону Артёма.

– Осип, так нельзя, – сказала она очень твёрдо. – Нас теперь учат, что есть законы общежития – и тебе, видимо, некоторое время, пока всё не выяснилось, придётся их соблюдать.

Удивительно, но на Осипа это оказало воздействие – по крайней мере, в нём словно убавили температуру, и он продолжил заниматься тем, чем до сих пор занимался: перекладывать из материнских сумок продукты в свой ящик.

– Давайте лучше я вас покормлю, – предложила женщина. – Меня зовут Елизавета Аверьяновна, и у меня есть борщ – в Кеми исхитрилась сварить и довезти сюда. Тут вот дневальный разогрел, я его за это яичком угостила.

“…А что, борщ же, – подумал Артём, лукаво объясняя себе свою утреннюю покладистость. – К тому же надо всё объяснить Троянскому про кроликов… а то ерунда какая-то…”

– А меня – Артём, – представился он и сбросил с себя покрывало, чем на мгновение смутил женщину – был бы казус, если б он назвал себя и, неожиданно распахнувшись, предстал голый из-под одеяла; но Артём спал одетым и даже в носках.