Обитель
Шрифт:
Набрёл на ещё один куцый куст, порубил-поломал его, в темноте даже не понял, что это такое.
Торопливо возвращался обратно на еле живой, трепещущий огонёк, как будто там была защита и оберег.
Ноги не слушались.
Буруны перекатывались через отмель; задувало в лицо; и если лицо прятать – мстительно задувало снизу.
Галя настелила на землю брезент, а на него одеяло, сверху укрылась дождевиком, Артёму оставила другой.
Она лежала головой к самому огню. На голову надела будёновку, завязав под подбородком, – стала такая смешная. Смотрела
–“В синем и далёком океане… где-то возле огненной земли…” – пропела Галя. – Ложись скорей.
У Артёма едва слышно заныло под ложечкой.
“Может быть, я правда её люблю? – подумал он, очень бережно взвешивая свой вопрос в голове, чтоб не спугнуть его своим же, из прошлой жизни, зубоскальством. – Люблю? – ещё раз повторил он, беззвучно произнеся это слово, чтоб почувствовать его на губах. – Или как в моём случае называется то чувство, которое у людей зовётся «любовью»?..”
Он досuпал веток к огоньку.
– А мы куда бежим? – спросил он, заползая под свой дождевик и чувствуя, что речь ему едва даётся.
– А я ещё не решила, – тихо сказала Галя, тоже еле добредая к нему сквозь свою полудрёму и усталость, но тон всё равно был такой, словно она выбирала, в синематограф им отправиться завтра или в театр. – Все, кто бежит, – бегут в Кемь. И оттуда стараются уйти в Финляндию. Нас тоже будут там искать, наверное… Но мы плывём в другую сторону. Может быть, дойдём прямо до Финляндии морем… Это двести вёрст. Может быть, сменим курс и высадимся на берегу под Архангельском… Или где-нибудь в тех землях. Может быть, поплывём до самых Норвежских вод… не знаю… Я не понимаю, насколько тут хватит топлива. У нас ещё три бака… Я забрала у техника, который… разобрал наш самолёт на сто железок… Но можно, говорю… под парусом… давай спать…
Неровным, но таким родным движением она подняла свой дождевик: иди ко мне, Тём.
Он из последних сил засмеялся.
– Что такое? – спросила она, не открывая глаза и путаясь в слогах.
– Эта будёновка твоя… Я не могу. Как будто с красноармейцем из надзорной роты лёг поспать…
Галя сделала движение, чтоб отстраниться, но больше для виду, из строгости.
Артём обнял её и не пустил.
Они тут же уснули.
Спал трудно – будто сам сон стал работой. Непрестанно, как зуб, ныла какая-то часть сознания: надо вставать, надо плыть дальше, надо вставать, за нами уже погоня, нас видно с маяка на Секирке, нас заметили и…
В страшном и сумбурном видении красноармейцы подплывали к их островку на лошадях – чтоб их не было слышно. Лошади фыркали и поднимали вверх головы с красными, безумными глазами, красноармейцы скалились…
Скорей разбудить Галю, отползти – они могли их не заметить. Но лодка! Куда деть лодку! Её можно очень быстро утопить… Да!.. Он побежал – на длинных, шатких ногах, словно нарисованных совсем маленьким ребёнком, держащим карандаш в кулаке, – к моторке, сталкивая её в море, – и лодка сразу же ушла под воду… “Что ты делаешь?” – закричала
Артём проснулся с тяжёлой головной болью: как будто промеж бровей, на лоб, приклеили что-то чуждое, клейкое, занудное – и хотелось сорвать, содрать это.
В голове плотно стоял шум моря.
Галя уже не спала – лежала, похоже, не в силах выбраться из-под дождевика. Лицо её было хмурым, подурневшим.
– Сколько времени, как ты думаешь? – спросил он; слюны во рту не было.
– Начало пятого, – ответила Галя тихо и недовольно.
У неё были часы на груди под кожаным плащом, Артём видел, как она их вытаскивала вчера.
– Давай водки, что ли… – предложил Артём, – веселее будет.
Галя посмотрела на него и вдруг усмехнулась.
“Ну, слава тебе господи, – подумал Артём, – а то куда мы в таком настроении…”
Взял и сказал ровно то, что подумал вслух.
– Подай водки-то, – сказала Галя, потягиваясь, – …сударыне-барыне…
Вчерашний костёр выглядел неопрятно, словно его кто-то съел и потом срыгнул чем-то осклизлым на то же самое место.
Артём нашёл фляжку. Галя отпила и вернула. Принимая фляжку, он наклонился и поцеловал Галю в щёку возле губ. Щека была солёная, губы мокрые.
Галя недовольно взмыкнула: мешаешь проглотить! – и тут же вытерла лицо ладонью: то ли от поцелуя избавилась, то ли от водки на губах.
Артём не обиделся.
Чуть повеселевшие, собрали вещи. Загрузились почти что с задором. Неторопливо заправились. Артём с нарочитым кряком сдвинул валуны.
Мотор начали заводить уже в море, оттолкнувшись от берега.
Он завёлся с третьего раза – не успели толком напугаться.
Переглянулись и, ни слова не сказав, двинулись вдоль острова и налево – в море. Галя давала оборотов – от грохота мотора настало полное пробуждение.
Их не нагнали. С каждой минутой они всё дальше.
Солнце всходило торжественно – казалось, что вот-вот начнётся какая-то музыка.
…Но чем дальше двигались в день, тем больше казалось, что музыка может оказаться нехорошей, злой.
Островок пропал.
Стало одиноко и стыло.
Артём ещё выпил водки.
На этот раз она не разогнала муть в голове, а добавила мути.
Если бы вокруг была суша – он бы нашёл в себе силы разозлиться. От злости прибавляется жизни и веры. Если рядом есть люди – всегда можно разозлиться на них, – а тут на что? И куда он с этой злостью пойдёт?
Вчера пугала погоня, сегодня было страшно другое: небо. Небо и пустота вокруг. Столько воды – какой в ней смысл, куда её столько налили?
Сердце Артёма никогда не радовалось большой воде.
Они с Галей сидели вместе, на одной лавке; молчали.
Стояла почти ровная зыбь. Двигались, как на плохой дороге, внатяг, подпрыгивая – время от времени Артём невольно вытягивал шею, точно помогая ею преодолевать волны.
Озирался почти поминутно: ему казалось, что всякая туча, появившаяся на небе, сейчас найдёт себе другую, с третьей они соберутся в клубок и начнут домогаться катера.