Облачно, с прояснениями
Шрифт:
— Как живешь?
— Да ничего. С дочкой живу. А ты все одна, Лида?
— Все одна.
— Ну, я побежала, скоро внучки из школы придут.
Улыбнулись друг дружке и разошлись в разные стороны.
Стало быть, выходит, вот они, Настины внучки.
— Как мы с Настей дружили-то! — сказала Лидия Ивановна с невольной горечью. — Как дружили, и вот разминулись наши дороги, и прощай, как говорится, прости.
— Бабушка очень у нас занята, — сказала Наташа. — Или готовит, или вяжет, или стирает.
— Что ж, передайте
— Непременно.
Девочки ушли, а Лидия Ивановна долго сидела, не зажигая огня, и все вспоминала, вспоминала…
Как живая предстала перед ней ясноглазая, русоволосая, с родинками, щедро осыпавшими щеки, Настя. Мягкая, ровного характера, а какая певунья была, заслушаешься, бывало.
Зимой сорок третьего довелось Лидии Ивановне с делегацией москвичей, рабочих оборонных предприятий, на фронт ехать, везли они подарки фронтовикам — белье, кисеты для табака, варежки, шарфы, конфеты и печенье. И Настя тоже была вместе с нею.
Мороз был сильный, ехали они тогда в крытом грузовике, тесно прижавшись друг к другу. Кругом дремучие леса, ночь, только снег блестит на дороге.
— Вдруг немцы где-нибудь спрятались и подстерегают нас, что тогда будем делать? — тихо спросила Лида.
Настя еще крепче обняла ее:
— Не бойся, Лидок, ты со мною…
Засмеялась. А у самой, Лида знала, кошки на сердце. Уже полтора года нет ни одной весточки от мужа. Как ушел на фронт, так словно в воду канул.
И, как бы угадав Лидины мысли, Настя шепнула:
— А вдруг я там Сережу увижу? Может же быть такое, мы приезжаем, и вдруг — сам Сережа, откуда ни возьмись…
— Все может быть, — ответила Лида. Подумала про себя: «Почему же он так ничего и не написал? Был бы живой, здоровый, дал бы о себе знать…»
Но вслух ничего не сказала. К чему травить и без того наболевшее Настино сердце?
А Настя опять шепчет:
— Таська по нем так соскучилась! Все время спрашивает: «Мама, когда же наш папка вернется?»
— Все может быть, — повторила Лида.
Представила себе: вдруг и ей предстоит тоже повстречаться с ним, с Егором. Вдруг он жив и похоронка с никогда не забываемыми словами «Погиб смертью храбрых» — ошибка, случайность. Сколько таких ошибок бывает на фронте! Как часто родные уже похоронили солдата, оплакали его, а он взял да пришел домой невредимый.
Настя угрелась, прижавшись к Лиде, задремала; наверно, во сне видит своего Сережку таким, каким видела его тогда в последний раз, как уходил он воевать. А может быть, видит во сне дочку, оставшуюся в Москве. Как она там?
Грузовик едет все дальше от Москвы, за ним и впереди него — целая шеренга грузовиков, снег хрустит под колесами, ветер дует сильно и остро, зима в разгаре.
«Вот как оно бывает, Настя, — подумала Лидия Ивановна. — Сколько лет прошло, и теперь твои Внучки пришли ко мне в цех. А с тобой, Настя, все
Лидия Ивановна первая любила подшутить сама над собой.
— Мы, старые девы, — говорила. — Мы злые, как осенние мухи, бойтесь старых дев, самые опасные изо всех зверей.
И смеялась совершенно искренне. Может быть, потому, что она не боялась смеяться над собой, все считали ее умной. Она же ценила в себе только два качества, которые привлекали ее и в остальных людях: никогда не изменявшее ей чувство юмора и полное отсутствие сентиментальности.
Редко плакала, не умилялась, не расточала восторгов и еще — не питала решительно никаких иллюзий насчет своей внешности, раз и навсегда определив себя безусловно непривлекательной, оттого не любила глядеться в зеркало, хотя в то же время была необыкновенно аккуратна, брезглива и чистоплотна, как сибирская кошка.
Больше всего страшилась показаться смешной, потому обычно подавляла вдруг возникавшие в ней жалость, сострадание, нежность к кому бы то ни было или простое сочувствие.
Многим Лидия Ивановна казалась черствым, неотзывчивым сухарем, она знала об этом и не спорила. Пусть их думают что хотят. Ведь самой ей хорошо известно, какова она на самом деле.
Почти тридцать пять лет проработала Лидия Ивановна на текстильной фабрике, в прядильном цехе. Была за эти годы и бригадиром и профоргом, потом все-таки сама, по своей воле, решила перейти работать в лучшую бригаду фабрики, которой руководила ее ученица Зина Вершилова.
— Хочу последние годы побыть под твоим началом, — сказала Зине.
Зина пожала наливными плечами:
— Почему последние, тетя Лида? Еще подымите, дадите шороху.
— Ну-ну, — строго одернула ее Лидия Ивановна. — Полегче выражайся, а то не погляжу, что ты у нас бригадир, и даже депутат райсовета…
Зина впервые начала работать в бригаде Лидии Ивановны. Было это девятнадцать лет тому назад. В ту пору Зина выглядела чуть ли не моложе всех в цехе — худенькая, даже тощая, длинные руки с красными кистями вылезают из рукавов платья, белобрысые, туго заплетенные косички торчат над ушами.
И вдруг нате вам — такой королевой обернулась! Что волосы, что глаза, что походка…
Лидия Ивановна только самой себе могла признаться, что за все эти годы привязалась к Зине, словно к родной. Будто несложившаяся, порушенная ее женская судьба внезапно возродилась в Зине, которой везло во всем — и в любви, и в детях, и в работе.
Порой глядела Лидия Ивановна на красивую Зину, ловко управлявшую своими машинами, и ей представлялось — это она, молодая, еще не испытавшая никакого горя, не знающая утрат, идет вдоль ряда машин, приподняв голову, на ходу заправляя выбившиеся пряди под косынку. Как быстро, неумолимо катится время! Настоящее становилось прошлым, и будущее, которое где-то туманно брезжило вдалеке, тоже становилось прошлым.