Облачно, с прояснениями
Шрифт:
Подрастали дети, старились старики, потом старики уходили навсегда, и дети в свой черед становились стариками, а им на смену приходили новые жители планеты…
Иной раз казалось, будто безостановочно вскипают гигантские волны, одна за другой, и на гребне каждой бесчисленные скопища людей, промелькнут и скроются, и уже не видать никого, но вот уже спешит вслед другая волна, и на ней новые обитатели, и тоже скрываются в огромном водовороте, и снова волны догоняют друг друга. И каждый человек, как бы коротки ни были его годы, считает себя значительным, самым изо всех важным и вечным…
Тогда
Как бы удивились, должно быть, те, кто знал Лидию Ивановну, работал с нею на фабрике или жил в одной квартире, если бы стали известны ее затаенные мысли.
Многие годы подряд Лидия Ивановна жила в коммунальной квартире неподалеку от фабрики, на Грузинском валу. Дом был двухэтажный, с виду уютный, окруженный двором, во дворе росли лопухи, крапива и вдоль забора — акация. По весне акация начинала цвести, кошки преотчаянно орали на крыше, ветер раздувал легкие занавески в открытых окнах дома, где вечерами сияли различных цветов абажуры, освещая двор с нежной, по-весеннему трогательно чистой, еще не замутненной травой. Весна стремительно переходила в лето, оборачиваясь жарой, пылью, осевшей на лопухах и акации, медленно вянущей травой, но в комнатах дома было прохладно, стены были крепкие, очень толстые, не теперешней кладки.
«Типичный старомосковский особняк, — определила Зина, когда впервые пришла к Лидии Ивановне. — Про такие вот особняки писали и Тургенев, и Чехов, и Гиляровский…»
Несколько раз на фабрике предлагали Лидии Ивановне переехать в новый дом с центральным отоплением и всеми удобствами, но Лидия Ивановна отнекивалась: родилась в этом самом особняке, всю жизнь прожила в нем и надеется там же окончить свои дни. В конце концов, недаром же говорят: привычка — вторая натура.
Но внезапно в один прекрасный день дом на Грузинском валу решено было поставить на капитальный ремонт и всех жильцов переселить в Мневники: там, на берегу Москвы-реки, выросли три красных пятиэтажных дома, их так и называли «аварийки», потому что в них селили людей, переехавших из-за пожара, ремонта или еще какой-нибудь неожиданно случившейся аварии.
Всем жильцам дали отдельные квартиры. Лидии Ивановне досталась однокомнатная — большая, светлая комната, крохотная кухонька, ванная, коридорчик, все чистенькое, свежее, окрашенное веселой клеевой краской нежно-бирюзового цвета; солнце с раннего утра глядело в комнату, потом переходило на кухню, на хорошо отциклеванном полу золотилась мельчайшими пылинками длинная солнечная полоса.
Кажется — живи и радуйся! Так нет!
Лидия Ивановна вдруг поняла, что не может без своей коммуналки, без привычного шума в коридоре, без телефона, который, кажется, уже охрип, звоня беспрерывно, но никто из жильцов не подходит, каждый надеется на другого.
Когда-то жильцы единодушно выбрали Лидию Ивановну ответственной по квартире. В глубине души она не могла не гордиться этим званием. Раз в месяц вывешивала на стене в коридоре написанные от руки «Правила совместного проживания»:
«Не включать радио и других музыкальных инструментов
Как-то Зина, зайдя к Лидии Ивановне, прочитала эти самые «Правила» и, не скрываясь, расхохоталась.
— Что значит «сознательно относиться к местам общего пользования»? — спросила. — Как это вы понимаете, тетя Лида?
— Тебе этого не понять, — ответила Лидия Ивановна. — Живешь в отдельной квартире, сама себе и бабушка и внучка.
— В отдельной квартире я живу, сами знаете, около четырех лет, — сказала Зина, — но, честное слово, сроду такого не приходилось читать. Какой дурак это все выдумал?
Лидия Ивановна хотела было обидеться, но врожденное чувство юмора победило, и она ответила сравнительно невозмутимо:
— Дурак вот он, перед тобой…
Засмеялась от души, увидев, как непритворно смутилась Зина, вся так и вспыхнула, будто кинулся ей в самое лицо близкий огонь.
Однако Лидия Ивановна продолжала и дальше вывешивать на стене свои «Правила». Квартира была многонаселенной, очень шумной, но жильцы старались выполнять правила совместного проживания прежде всего, может быть, потому, что знали неподкупную справедливость Лидии Ивановны.
И вот она очутилась одна, в отдельной квартире. Здесь было тихо, пусто, сверкали чистотой стены — и ни одного соседа в пределах видимости. Все бывшие соседи разместились неподалеку от Лидии Ивановны, но все-таки уже ускользнув от ее взыскующих глаз, в своих изолированных друг от друга обителях.
Зина Вершилова удивлялась:
— Неужели вам скучно, тетя Лида?
— А ты как думаешь?
— Не знаю. Я вот, как переехала в отдельную квартиру, просто не нарадуюсь! Подумать только, все свое, никто не шебаршит под носом, не ругается, не пристает с разговорами.
— У тебя семья, дети, — внушала ей Лидия Ивановна, — а я одна, как шпуля сломанная. Мне в коммуналке, бывало, казалось, что я тоже не одна, кругом живут все свои, семейные.
— Ну, знаете, — возмущалась Зина, — сравнили!..
А Лидии Ивановне даже домой не хотелось идти. Еще едучи с фабрики в троллейбусе, представляла себе темные окна своей квартиры, где никто ее не ждет, где во всех углах прочно засела тишина, и она медлила, обманывая себя, неторопливо шагала к дому, мечтая хотя бы ненадолго встретить кого-то из прежних соседей, поговорить о чем-либо, чтобы еще ненамного отдалить тот миг, когда она вставит ключ в скважину входной двери.
Иногда в свободные дни, когда, казалось, тишина была особенно плотной, непробиваемой, она отправлялась в центр, к Кукольному театру Образцова. Терпеливо стояла, выжидая, когда стукнет двенадцать часов.
Вместе с нею обычно собиралось много народа, как дети, так и взрослые, тоже стояли, ждали положенного часа. И наконец сбывались их ожидания! Медленно поворачивался золотой петушок, загорались цветные фонарики, мартышка била в литавры, вспыхивали красноватым огнем глаза ослика, лукаво щерилась узенькая мордочка лисы. На всю Садовую раздавалось зычно, весело: «Ку-ка-ре-ку!»