Облачно, с прояснениями
Шрифт:
Петька Симагин, по общему признанию, человек трудный; перво-наперво неисправимый лентяй, потом неумеха, лишенный каких бы то ни было способностей к математике; впрочем, и к русскому языку и к географии он также не испытывает ни малейшей склонности.
— Нет, — уверяет Ляля. — В нем просто никто не сумел разбудить интерес к учебе.
— А ты сумеешь? — спрашиваю я.
Ляля уверенно кивает головой:
— Безусловно. Надо только нащупать, к чему у него лежит душа.
Насколько я понимаю, ей еще не удалось
Одни считают ее хорошенькой, яркой, заметной, другие — обыкновенной, скорее невзрачной, третьи — решительно некрасивой…
Если бы меня спросили, какая она, я бы ответила: «Всякая…»
В самом деле, она бывает всякой: хорошенькой, даже красивой, когда, к примеру, придет с катка, белая вязаная шапочка сдвинута на затылок, темные пряди упали на лоб, глаза блестят, щеки заливает румянец… А иной раз задумается, брови нахмурены, губы сжаты, сильнее выдаются скулы и глаза опущены. Тогда она выглядит старше своих лет и совсем непривлекательной. Но стоит деду подойти к ней, положить руку на ее голову, мигом оживится, поднимет лицо, глаза теплые, сияющие.
Как-то Алексей Кириллович обронил:
— Боюсь умереть…
Я, разумеется, изрекла банальное:
— Да что вы… Зачем об этом думать? Еще поживете!
Он махнул рукой, как бы отметая ненужную шелуху моих слов.
— Будет вам. Мне же семьдесят один. Возраст солидный, всяко может случиться, а она какая-то незащищенная…
В душе я согласна с Алексеем Кирилловичем. Вдруг и вправду с ним что случится? Как ей тогда жить? Она доверчива, ее любой может вокруг пальца обвести.
Я думаю про себя:
«Да, но у нее есть мать».
И Алексей Кириллович, как бы разгадав мои мысли, говорит:
— А матери до нее никакого дела. Только собой занята, своими делами.
— Хорошо, если бы Ляля, как закончит школу, вышла бы замуж.
Он кивает:
— Хорошо. Только я не вижу кругом никого подходящего. Все какая-то шушера, несерьезные люди…
И, помедлив, спрашивает, понимая, что не дождется ответа:
— А где их взять, хороших и положительных?
Алексей Кириллович работает в 1-й Образцовой типографии, что на Валовой. По его словам, еще до революции там работали его отец и дед, тогда, когда типография принадлежала Ивану Дмитриевичу Сытину.
— Я пошел работать печатником вовсе не из-за семейной традиции, — говорил Алексей Кириллович. — Просто с детства любил книги, и хотелось самому как-то посильно участвовать в их создании.
Надо видеть Алексея Кирилловича, когда он снимает с полки или берет со стола какую-то книгу; как бережно и в то
— Хорошая книга, — нередко скажет он и осторожно кладет книгу на место. — Я за ней два месяца охотился, наконец в сотом магазине поймал.
Я как-то спросила по простоте душевной:
— А зачем вам охотиться за книгами? Вы же, можно сказать, создаете книгу. Неужели не можете хотя бы за свои деньги купить экземплярчик?
Он покачал головой:
— Да что вы, как можно? Нас ведь много, печатников, офсетчиков, наборщиков; если каждый возьмет по экземплярчику, пусть даже и за свои деньги, что тогда будет?
Порой Ляля говорит мне:
— Я никогда не оставлю дедушку. Я люблю его больше всех на свете, и мы всегда будем жить вместе.
Я слушаю Лялю, а в моих ушах звучат слова ее деда:
«Боюсь умереть…»
У Ляли постоянно народ. Приходят одноклассники, подруги, живущие в том же доме, часто вертится Петька Симагин, который, мне думается, влюблен в нее.
В последнее время к нам зачастил Юра Костомаров.
Однажды я зашла к ним, и Ляля сказала:
— Не уходите, тетя Ася, тут ко мне один товарищ зайдет, я вас хочу с ним познакомить.
— Что за товарищ? — поинтересовалась я.
— Из нашей школы.
— Твой одноклассник?
— Не совсем, он из параллельного класса. Хочет пойти в литинститут, он пишет стихи.
— Хорошие?
— Мне нравятся.
Он пришел минут через двадцать. Плечистый парень, волосы подстрижены по моде, в кружок, закрывают уши. Очки на небольшом, правильном носу, крупный рот, густые, чуть сросшиеся на переносице брови.
Вошел в комнату, потирая ладони, снял очки, потом снова надел их. Сказал:
— Так входили в дом чеховские врачи, ты не находишь?
— Кто? — спросила я.
Он живо обернулся, увидел меня, слегка смутился:
— Извините, я думал, Ляля одна.
— Это наш друг и наша соседка, — сказала Ляля.
— В одном лице. — Юра улыбнулся, блеснули ровные зубы.
Подошел ко мне, протянул руку, рука у него теплая, крепкая. Хорошая рука. И лицо приятное, интеллигентное, начисто лишенное какой бы то ни было смазливости. Про него так и тянет сказать: «Симпатичный парень».
— Помните, врачи в рассказах Чехова входили в комнату, потирая ладони и говоря: «Брр, холодно!» А после начинали: «Ну-тес, что у вас?..» Верно?
— Верно, — ответила Ляля.
— Устал. — Юра плюхнулся на тахту, глубоко, всей грудью вздохнул.
— Почему устал? — спросила Ляля.
— Уже целых три часа хожу красивый, с утра побрился, — он провел рукой по щеке, — оделся, нафургонился и устал.
Ляля дует на него, словно желает остудить.
— Будет тебе…
— Почему будет? — спрашивает он.