Обладать и принадлежать
Шрифт:
– Мне? – Бабка пожала плечами. – А мне-то вы на что? У меня муж покойный есть. А вот сколько женщин одиноких, – завела она нравоучительно и настырно. – Вот будете вы болеть в старости. И нечего вам будет даже укусить в доме… в смысле еды. Один-одинешенек будете. Выть научитесь, – с радостью закончила она.
– Ну ты как, развлекла гостя? – спросила Аля, внося на подносе пирог. Она была одета в голубое платье, все в оборках, улыбалась. Старательно поставила на стол блюдо. Анрик недовольно дернул ногой. Вынул из оттопыренного кармана
– Для гостей будет.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Аля, крутя в руках подарок.
Когда все собрались, Галя предложила:
– Может, погасим свет.
Они погасили свет, зажгли несколько свечек. У старушки выделялись щеки и здоровый нос, глазки сильно блестели, и лицо все было напряжено. Анрикова пошлая наружность попала целиком в тень, его выпуклые глаза были полуприкрыты, а на тонких губах играла ухмылка. Галя сидела, подавшись вперед и выпрямив спину, как ученица. Одна ее сухая маленькая рука держала вилку с наколотым хлебом, другая обхватывала коленку в шерстяной юбке. Аля себя плохо чувствовала, дышала ртом и все улыбалась каждому, стараясь сделать вечер веселым.
– Ну что, давайте шампанского? – спросила она, оглянувшись на мать.
– Мне немножко, – закричала та.
– А можно мне не ухаживать сегодня за Алей? – спросил Анрик, играя роль разбитного друга, своего человека. Он вытер рот салфеткой, а руки стал как бы демонстративно вытирать о край скатерти. Аля сделала вид, что не заметила. Мать ее зорко и с ненавистью впилась взглядом в глупого Анрика, тот налил себе фужер и сказал:
– А давайте выпьем… я тут узнал о таком несчастье… давайте за Михаила. – Он встал, все подняли головы. – Я его не знал, – начал нравоучительно Анрик, – но видел однажды. Очень приятный человек, хоть Аля с ним и рассталась. Очень его жалко!
Все с неловкостью встали, тяжело вздыхая – никто не мог возразить, Аля помрачнела.
Одна свеча треснула, пламя ее наклонилось и погасло. Алино лицо ушло в темноту, и Анрик сказал:
– Не вижу, не вижу твоего лица!
– Ну и хорошо, – отозвалась она. Анрик пропустил это мимо ушей и продолжал:
– Я видел его когда… прошлой зимой. Он приходил в этот дом как славный и добрый друг. Вначале он ко мне отнесся невнимательно, но потом рассказывал столько историй. Очень жалко его.
– Не могу, не могу это слушать, – заговорила Аля.
Анрик обескураженно остановился и поставил фужер на стол.
Мать провожала Анрика в коридоре. Тот уже надел шапку, когда она доложила ему:
– Вы знаете, Анри Возгенович, я ваш подарок сразу хотела потихоньку засунуть вам обратно – в рукав пальто, чтоб вы больше не дарили таких пепельниц.
Анрик ничего не отвечал, трусливо оглядываясь. На прощанье они зачем-то пожали друг другу руки.
Последние
сцены из жизни Али, болезнь и угасание
Алина болезнь обострилась, и ее положили
Не включая свет, экономя электроэнергию, в полутьме ее мамаша собирала свертки в сумочку. Алина комната с распахнутой дверью уже не привлекала ее своей запретностью и потеряла всякий интерес. В дочерином холодильнике все завяло, но мать боялась пока это выкидывать, надеясь, что, возвратившись, дочь поймет, что мать ничем не пользовалась. В этом она видела свою заслугу и независимость. Еще мать сохраняла чистоту во всех комнатах, чтобы, опять же, дочь похвалила ее. И вот сейчас, увидя какой-то сор на полу, она не поленилась, а подняла его, положила себе в карман с тем, чтобы выбросить на улице.
Мать Али накинула пальто и вышла из дома на белый снег. Сапоги скрипели. Она ровно дышала, разрумянилась. Никого она теперь так не любила, как свою дочь, – заходя на территорию больницы и продвигаясь, боясь поскользнуться, между серыми корпусами. Она неожиданно для себя заплакала, но очень быстро вытерла слезу и вошла в нужный корпус, сбивая снег с каблуков.
Она уже всех здесь знала. Не скрывая, что только что плакала, кивнула гардеробщице и даже специально перед ней еще раз вытерла уже вытертую слезу. Та сочувствующе покачала ей головой и издалека спросила:
– Ну как?
Старушка подошла к ней и пожаловалась:
– Ну что, гонит меня, не велит приходить, грубит. Но что поделаешь, надо терпеть.
– Да, – согласилась гардеробщица, принимая у нее пальто.
Мать перед зеркалом надела темный платочек, громко высморкалась, натерев до красноты крупный нос, и, жалостливо поглядывая на каждого, кто бы ни шел ей навстречу, стала подниматься на второй этаж.
Она встретила санитарку. Та уже ее знала. Бабка сунула ей что-то завернутое в фольгу:
– Здесь четыре сосиски, перекусишь, – сказала она. Старая санитарка не обижалась такому дару. Она закивала и деловито спрятала сверток под халат.
Мать постучалась к Але. Она лежала в огромной, заставленной множеством других кроватей, на которых лежали и болели другие женщины, палате. Алина кровать стояла у стены, головой к окну. Больница была на окраине, в окнах виднелись шоссе и серый лес из поломанных сухих деревьев. Аля не поднималась с подушки. Мать села на стул, шурша принесенной в свертках едой.
– Мне кто-нибудь звонил? – спросила Аля, морщась на темный «театральный» платочек матери.
– Нет, нет, никто, – кротко отозвалась мать, стараясь ее не раздражать. – Вот тебе пюре с котлетками.
– Да я не хочу, – сказала Аля.
– Как не хочешь, съешь, – настырно проговорила старуха, как истинная мать.
– Да невкусно ты готовишь, – сказала Аля.
– А где ж денег на вкусное взять? – отозвалась мать. Аля отвернулась.
– Какая же ты дурная, – сказала она.
– Как ты ко мне относишься, – укоризненно протянула мать, – неблагодарная, э-эх! – Она все свернула и стала копаться в ее тумбочке.