Облака и звезды
Шрифт:
Кончился завтрак. Сейчас ехать в пески. Вот начальник отряда вышел из палатки, несет пустую миску к кухне, но повар уже бежит мелкой рысью навстречу, обеими руками принимает миску.
Ашир едет с одной бригадой, Леся — с другой. Они практиканты при специалистах. Он — при геоботанике, она — при мелиораторе.
Ашир медленно идет к машине с деревянным домиком в кузове. Рабочие уже сели. Ждут геодезиста Валю. Он вечно опаздывает. Но вот и Валя вышел из палатки.
В Казанджике девушки-чертежницы
Валя в правой руке несет деревянный ящик с теодолитом, левой осторожно трогает длинные косые бачки. Он очень следит за своими бачками: каждое утро подбривает их опасной бритвой — специально держит ее для этого.
Валя подымает в кузов теодолит.
— А ну, хлопцы!
Рабочие бережно ставят теодолит возле кабины. Там Валино место. На фанерной стенке нарисованы теодолит и перекрещенные рейки — чтоб никто не занял место по ошибке.
Можно ехать. И вдруг Ашир видит: Леся стоит возле своей машины, не садится в кузов. Она уже не в красной блузке, а в синем комбинезоне из «чертовой кожи», поэтому кажется высокой. Чего она ждет? Все сели, а она стоит, смотрит на «ЗИЛ». На «ЗИЛ»? Нет! Она на Ашира смотрит, смотрит и улыбается, ждет, когда он на нее взглянет.
Ашир не верит своим глазам. В чем дело? Что случилось? Ему кажется: все рабочие из обеих машин, все специалисты, повар, оба шофера — и Садыков и Кравченко — все, все смотрят только на них — на него, на Лесю. А Лесе все равно. Она кричит:
— Кош бол, Ашир!
Она прощается с ним по-туркменски — запомнила эти слова, хотя и не записывала их в свою красную книжечку…
Ревут моторы, стреляют синим дымом.
Бригады едут в разные места. «ЗИЛ» — к колодцу Капланли, «ГАЗ» — к колодцу Дас-Кую.
Ашир сидит на боковой скамейке сзади всех, на самом плохом месте. Его трясет, качает, бьет о стенку. Он ничего не замечает, ничего не чувствует. Он тяжело дышит, и улыбается, и не верит, что все случившееся сейчас — правда.
…Работать было очень трудно: с полудня поднялся ветер — на пустыню шел циклон. Пришлось вернуться в лагерь.
На севере циклон несет с собой дождь, а в песках — только ветер. Два дня в воздухе будет висеть душная желтая мгла, все видишь в сухом тумане. Утро наступает позже, вечер — раньше. Ночью по палатке все время, как мелкий дождь, стучит сухой холодный песок. Застегнешь на все крючки обе полсти, все равно к утру на брезентовом полу наметет тонкий серый слой. Его почти не видно; только когда встанешь с раскладушки, сразу отпечатаются следы босых ног. И песок везде — в книжках, в гербарии, в супе, в карманах, на простыне. Никто его уже не замечает, будто он был всегда.
Ашир, как приехал с поля, сразу же застегнул обе полсти, достал из-под раскладушки две туго перевязанные ботанические сетки, снял с них булыжник — пресс.
Смирновия была в самом низу — последний лист.
Как быстро сохнут растения в пустыне! Всего сутки — а лепестки вон уже погасли, не светятся больше, — обычный
Ашир вытаскивает из рюкзака «Флору Туркмении» — пять томов, без переплета; чтобы не измялись, каждый вложен в папку от старых школьных учебников: в «Грамматике туркменского языка» — бобовые, в «Задачнике по арифметике» — зонтичные, в «Книге для чтения по русскому языку» — злаки. Ашир аккуратно обрезал поля, суровой ниткой вшил листы в папки. Еще дома хотел заклеить обложки, написать сверху «том первый», «том второй», но не успел, а сейчас привык различать тома по старым обложкам.
Пока циклон, можно заняться камералкой — проверить, уточнить сомнительные виды, написать этикетки.
Ашир берет гербарный лист, сверху на этикетке пишет название вида, потом указывает место сбора: «Барханные пески возле колодца Дас-Кую». Против «собрал и определил» расписывается очень четко, полностью — «Ашир Атаев» — и ставит дату.
Сейчас Смирновия смешается с другими гербарными сборами. В последний раз он смотрит на цветы: какие они стали плоские, на синих и розовых венчиках появились маленькие морщинки. Как ни расправляй, венчик изменяется больше всего. Очень уж он нежный…
И тут за брезентовой стенкой раздается слабое царапанье, будто мышь скребет. Ашир вскакивает, отстегивает одну полсть, другую. Перед палаткой стоит Леся, трет глаза обеими руками — песок висит в воздухе.
— Можно, Ашир? Я хотела попросить вашу «Флору». Мне нужны бобовые.
Ашир пропускает ее в палатку, ветер врывается следом, шуршит гербарными листами.
— Закрывайте, закрывайте скорее, — говорит Леся, — сейчас налетит полно песку.
На раскрытом гербарном листе она видит Смирновию, быстро наклоняется.
— Какая чудесная! Что это?
— Это Патлак, — говорит Ашир, — по-латыни — Смирновия Туркестана.
— Из бобовых? — Леся осторожно берет Смирновию, подносит к слюдяному окошечку. — У нее разноцветные цветы. Почему?
— Розовые — молодые, лиловые — старые. С возрастом цветка изменяется клеточный сок — сначала он кислый, потом щелочной, и антоциан — красящий пигмент — тоже изменяется.
Но Леся не слушает и все смотрит на Смирновию.
— Чудесный цветок! Даже сейчас, в засушенном виде, она прекрасна. А какая же была живая? Я еще не видела Смирновии даже в гербарии. Когда вы ее нашли?
— Вчера.
— И не показали мне, сразу положили под пресс… Почему? Нехорошо, Ашир!
Он молчит. Что скажешь? Разве не правда? Чего обиделся? Зачем поторопился? А теперь Смирновия умерла… Ашир грустно смотрит на Смирновию, что чуть увяла, потом за ночь ожила, распустилась, а теперь вот умерла. Очень жаль, что так получилось… Он сам виноват.
Леся осторожно кладет на кошму гербарный лист.
— Теперь уж мне никогда не увидеть живую Смирновию… Самый красивый цветок в Каракумах… Была в песках и не увидела…