Облако
Шрифт:
Гадкая Бел, обезьянничающая, чтобы достучаться, чтобы напомнить: как ты плакала от ярости и во всем мире был только один нормальный, все понимающий человек. Которому ты теперь протягиваешь руку, и ощущаешь пожатие… и тут же, ах, как это знакомо, противная, уклончивая эгоцентричность, дешевенькая женственность, какую, все-таки, неприязнь она по временам вызывает (как это он сказал однажды? Обсидиан под молочным соусом), заставляя тебя почти обнажиться и тут же отводя взгляд, как будто это всего лишь шутка, простое притворство…
– Ой, Кэти, смотри! Вон мои орхидеи-бабочки!
И Аннабел бросается в небольшой, залитый солнцем прогал между стоящими вдоль тропы деревьями, туда, где в траве возвышаются пять-шесть тонких белых столбиков хрупких цветов, – и опускается на колени, забыв обо всем, кроме них. Около двух самых высоких. Кэтрин подходит, встает рядом.
– Почему «твои»?
– Потому что это я нашла их в прошлом году. Ну, разве не красота?
Бел тридцать один, она на четыре года старше сестры, – хорошенькая
– Это дикие орхидеи, – говорит Аннабел. – Орхидеи-бабочки.
Мужчина и длинноволосая, чуть выше его, девушка, подходят сзади к Кэтрин, та отступает в сторону. Похоже, они разочарованы, немного теряются, увидев, как малы и невзрачны эти растения.
– А где же целлофан и розовая лента?
Сэлли смеется, Аннабел укоризненно отмахивается от Питера; Кэтрин с миг смотрит ему в лицо, потом опускает глаза.
– Послушай, дай-ка мне твою корзину, – говорит Питер.
– Совсем ни к чему.
Но он все равно отбирает корзину.
– Даздравствует равноправие мужчин!
Кэтрин слабо улыбается.
Аннабел встает. Голос Кандиды зовет их из-за деревьев; пышных французских деревьев; юный, категоричный, пронзительный английский голос.
Прелестная ящерка. Вся такая зеленая.
Они сходятся вместе, пятеро взрослых и трое детей, и бредут сквозь солнце и тень, три женщины с детьми теперь чуть впереди, двое мужчин, беседуя, сзади; сквозь солнце и тень, оставляя воду с левой руки; тень разговора, солнечный свет молчания. Голоса суть враги мысли; нет, не мысли, размышлений. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть (из своего благословенного тайного приюта) старающуюся Кэтрин, которая улыбается над плечом сестры Сэлли, даже задает один-два вопроса, как человек, играющий, против собственной воли, в пинг-понг… дурацкая игра, но если вы настаиваете, если Бел настаивает, если настаивает день… Все три женщины неуверенно пытаются расслышать сквозь свои голоса, о чем беседуют мужчины. Похоже, «совещание» уже началось, неофициально. Наверное, это Питер, он вечно норовит все привести в движение, все уладить, организовать – пока возможность еще не исчезла, не скрылась, как скрывается в гуще желтых ирисов змея. Точно тайный скупец, напрягающийся, увидев, как расходуют его деньги, он улыбается, страдает и наконец срывается.
Главное, говорит он, это идея, крючок, на который вешается программа. В сущности, речь идет о попытке объяснить, почему столько людей покупают дома в этих краях: из соображений экономических, к примеру? Что это – эскапизм? Просто поветрие, эффект снежного кома? Он сыпет идеями, почти не слушая ответов Поля; уже ощущается бессмысленность всех этих дискуссий, какая-то ненужная суета, бесконечное планирование и обсуждение того, что отличнейшим образом можно сделать без всякого планирования, без пустых разговоров – вот как кто-нибудь сочиняет рассказ: быстро, на авось, импровизируя. Что-то вроде эссе, говорит он, углубленное исследование; не просто фасонистая фотография – ах-как-некоторым-повезло. И все такое прочее.
Кандида взвизгивает – впереди, вспышкой лазури проскальзывает зимородок.
– Я его первой увидела! Правда, мам?
Подобие ненужного курсива, вечное желание подчеркнуть очевидное.
– Мне решительно ни к чему пятьдесят минут красивеньких картинок, – говорит Питер таким тоном, точно красивенькие картинки могут серьезно подпортить его карьеру.
То, что человек, в конечном итоге, утратил, то, чем он толком и не обладал даже в лучшие времена: чувство целостности, неразрывности. Примерно так – я должен сделать вот это, Б, пусть в нем и отсутствует видимый смысл, красота либо значительность, просто потому, что оно расположено между А и В. И все раздробилось на маленькие островки, без сообщения между ними, без дальнейших островов, для которых вот этот есть или был бы подспорьем, промежуточным камушком переправы, соединительным звеном, переходной ступенью. Острова, разбросанные по собственному их бесконечному морю, каждый можно пересечь за минуту, самое большее за пять, и попасть на другой, точно такой же: те же голоса, те же маски, та же прикрытая словами пустота. Чуть приметно меняются лишь настроение и обстановка, больше ничего. Ты вникаешь в теории языка, литературы, иллюзий – и идиотских фантазий. Словно приснившаяся книга, в которой вдруг не оказывается последней главы или глав, и ты навсегда остаешься на последней, неполной странице – милое лицо преклонившей у диких орхидей колени женщины,
Но зачем вообще человек оказывается где бы то ни было, как не затем, чтобы обнаружить в себе желание оказаться именно так? И может быть, целостность это просто наличие желаний, недолгая, спасительная цепочка уличных фонарей впереди. Самое пугающее – не желать любви, ничьей или никогда снова. Даже если он вернется… каждый из нас – условие, оговорка. Ничего не прощать, не отдавать, не хотеть, может быть, в этом-то все и дело; довольствоваться тем, что тебя, как посылку, переправляют с острова на остров: наблюдательницей, судьей, ненавистницей – или таково посланное тебе испытание? Поразить меня, доказать, что я не права, вновь соединить острова в единую цепь?
Мысли вроде этих следует скрывать. Негоже обращать свое несчастье в средство для извлечения выгоды из…
Они останавливаются там, где склон холма круто уходит вниз, к реке, обещая впереди ущелье; стремительный ток, скалы, ручьи; земля, не пригодная для обработки, даже по меркам французских крестьян. Чуть выше по течению раскинулось беспорядочное нагромождение огромных серых валунов, словно стадо слонов спустилось, чтобы напиться, к кромке воды. Бел выбирает место, маленькое плато над рекой, под буком, здесь довольно и солнца, и тени; опускается на колени, разбирает с помощью Кэтрин и Сэлли корзины. Поль берет две бутылки вина, жестянки с «Кока-колой» и сносит их к реке, остудить. Девочки спускаются с ним, сбрасывают сандальи, опасливо окунают ступни в мелкий, журчащий по камням поток; взвизгивают; Питер уходит с сыном чуть дальше, найдя, похоже, минуту-другую для исполнения роли отца, – он уже высказался, сделал дело, оправдал, на это утро, свое существование.
Поль снимает туфли, носки, закатывает штанины, методично, комично, как пожилой турист на морском берегу; Поль, с его преждевременно поседевшими волосами и неряшливо подстриженной бородой из черных и белых прядей, смутно внушающей мысль скорее о моряке, чем о литераторе, но также и явственно намекающей на интеллектуала, distingue [4] ; он уже шлепает по воде вслед за Кандидой и Эммой, переворачивая камни в поисках раков. Три женщины стоят под буком. Сэлли расстегивает боковую молнию, стягивает брюки, высвобождается из них, снимает коричневую безрукавку. Она все в том же бикини, что и на мельнице, индиговом, в белых цветах; латунные кольца на бедрах, еще одно соединяет бретельки лифчика на спине; гладкие грудки, гибкие ноги. Кожа не отвечает тоном купальнику, тот требует густого загара. Опять ты со своей приметливостью. Она по-лебединому уплывает к Питеру с мальчиком, стоящим на валуне ярдах в пятидесяти отсюда. Бел и Кэтрин выходят под солнце, направляясь к Полю идевочкам. Искрящаяся вода, плещущие ступни; стрекозы и бабочки; лютики, и поповник, и синие мелкие цветы, словно брызги неба. Голоса, движение; калейдоскоп; встряхни, и все сгинет. Молочная, веснушчатая кожа Бел, когда она улыбается, безучастная улыбка Юноны под широкими полями камышовой шляпы; дырочки в шляпе, сетка вверху тульи. Ядра, электроны. Сера [5] – атом это все. Первый за весь день по-настоящему приемлемый остров. En famille [6] , в которой правят дети. Худышечка Робин – вся радость моя. Все время лезут в голову обрывки старых песенок.
4
Выдающийся человек (фр.).
5
Жорж Сера (1859-1891), французский живописец-пуантилист.
6
Семья (фр.).
– Тут здорово! – обернувшись к ним, вопит с обычной ее непередаваемой, рассудочной непререкаемостью Кандида. – Идите сюда. Есть все равно неохота.
Кэтрин улыбается и скидывает эспадрильи.
Следующий остров, пять – или их было десять? – минут спустя. Поль изловил рака, махонького; приятный разрыв целостности, недолговечность построения. Все сбиваются вокруг него, поднимающего камень за камнем. Кэнди и Эмма всякий раз взвизгивают в предвкушении, есть там рак или нет; потом начинают выкликать Питера, Сэлли и Тома, звать их назад. Охота – дело серьезное. Поль рывком протягивает руку, поднимает, как раз вовремя, чтобы показать подошедшим рака покрупнее, зажатого в двух его пальцах. Господи-Боже. Фантастика. Кэнди уже летит, возвращаясь от пикниковой полянки под буком с наспех опустошенной пластмассовой коробкой. Питер составляет компанию Полю. Очаровательно. Соперничество. Состязание. Сэлли берет Тома за руку, подводит к пластмассовой коробке – показать, что ищет папа. Малыш смотрит, потом отпрядывает, когда один из раков пытается выскочить наружу. Сэлли опускается на колени, голая рука ее обвивает плечи мальчика. Вроде переводной картинки на чайной чашке времен Регентства: позирующие Вера, Надежда и Милосердие – для тех, кому одного только чая мало.