Область личного счастья. Книга 2

Правдин Лев Николаевич

Верно, отец был молчаливее, чем всегда. Меньше шутил с домашними. Какая-то забота угнетала его.

Гриша спросил:

— Тебе, может быть, помочь надо?

— Надо, — согласился отец. — Зайди после обеда в гараж, если будешь свободен.

Уверенный, что отец позвал его для того, чтобы помочь отремонтировать машину или разобраться в складе деталей, как это бывало раньше, он разыскал свою рабочую одежду. Комбинезон висел в чулане, выстиранный и починенный, сапоги смазаны, бери надевай — и на работу.

Когда Гриша явился в гараж, отец, одобрительно посмотрев на него, сказал: «Полный порядок» — и повел показывать свое хозяйство.

Он сделался таким, как и прежде, хлопотливым и разговорчивым. И в гараже

все было то же. Как и прежде, пахло бензином и горелой резиной, в механической мастерской гудели станки и по временам взвизгивала пила или начинало трещать точило.

Стоя на краю бетонированной ямы, Гриша сказал:

— Помнишь, как мы тут мою машину ремонтировали? Ночью. Пока не закончили, не ушли.

Отец улыбнулся в усы.

— Это хорошо, что не забываешь. Вот тогда мы с тобой сроднились. — Он положил руку на его плечо, словно обнимая, и повел к себе в контору. — Ты, Гриша, этого не забывай никогда. Особенно помни, что ты рабочий. Труженик. Талантом не гордись, ничего он не стоит, если рабочую свою суть забудешь. Видишь, мать твой комбинезон постирала, заштопала. «Гришенька вернется, наденет». Томка по глупости посмеялась: «Зачем ему, он писатель». Мать ее отругала: «Что ты понимаешь: он — рабочий человек». А ты не догадался и спасибо сказать. Матери-то. Мне твоя помощь не нужна, она мне приятна — вот это учти. Всякого твоего подарка она мне дороже. Писатель, по-моему, всегда должен сапоги про запас держать и рабочую одежду. Ты учить людей берешься, так учи с толком, чтобы тебе верили. А сначала сам поучись. Я, может быть, не так говорю? Ну садись. Потолкуем.

— Знаю я все это, — ответил Гриша, усаживаясь на знакомую табуретку, затертую до блеска. — И ничего не забываю.

— Знаешь? Это хорошо, — неторопливо проговорил Афанасий Ильич. — Признал ты меня отцом по своей доброй воле, значит, признавай до конца. Я тебе отец, ты мне сын. А я еще и член партии, а значит, за сына и за все его дела еще и перед партией в ответе. И ты меня послушай. Книга твоя мне не понравилась. Ты погоди, не вскакивай. Сиди и слушай. Не во всем понравилась. Природа там и переживания — это хорошо. Это ты умеешь. А зачем ты все приукрашиваешь? Или плохо у нас тебе кажется, неинтересно? Есть такие бойкие сочинители: рабочего или колхозника только на картинке видели, а берутся писать о труде. Ну и получается у них труд — песня, труд — отрада, чуть ли не труд — лучший отдых. Так только белоручки да подхалимы пишут. У тебя, в твоих рассказах, люди на работу как на гулянку идут и все чему-то очень радуются. А труд — это труд. Он пока тяжелый, особенно у нас в лесу. Тут и болото, и комары, зимой мороз, снег по горло. Еще не забыл, наверное, как машины зимой заводили. А как ремонтировали на морозе? Сейчас, конечно, легче. Лучками не пилим, на конях не трелюем. Машины, электропилы, тракторы, лебедки. Механизация. Облегчение труда. Ну, а природу никуда не денешь, от мороза не уйдешь. Чтобы сосну свалить, ее из-под снега до земли выкопать надо. Это все ты хорошо знаешь, и душой тебе кривить нечего. Ты рабочий писатель. Ты правду пиши. Тогда мы тебе верить будем. От этого рабочая честь не умалится. Какая же честь, если работать нам было одно сплошное удовольствие? Нет, ты покажи, что трудно, и что никто этих трудностей не боится, и что для рабочего человека радость не самый труд, а результат труда. Он гордится, что как ни тяжело пришлось, а он все преодолел, победил. Вот тогда тебе будет полная вера. Ну, теперь говори.

Глядя в окно, Гриша ответил:

— Нечего тут говорить.

— Ага. Обиделся, значит? — словно обрадовавшись, спросил отец. — Это уже хорошо.

— А в издательстве хвалили, особенно за показ труда. На всех не угодишь, — возбужденно заговорил Гриша, вскакивая с места.

— А ты не стремись угождать. Это в ресторане угождают.

Но, не

слушая отца, Гриша продолжал:

— Мы должны показывать победу труда. Мы не фотографы, чтобы показывать все как есть. Известно тебе это?

— Мне известно, — перебил его Афанасий Ильич, повышая голос, — что ты рабочий, потомственный рабочий. Тебе скоро в партию вступать. Что в заявлении писать будешь? Об этом подумай! Врать да угождать тебе не к лицу. Тебе двадцать четвертый год пошел, в институте учишься, а я только семилетку закончил. Мне с тобой о литературе спорить трудно. Одно мне ясно, кто-то тебя с толку сбивает.

Отец подошел к окну и, отвернувшись от сына, сказал:

— Все. Больше ничего не скажу. Сам разберешься. Иди.

— Куда?

— А куда хочешь…

Вечером, когда Афанасий Ильич умывался на дворе, жена спросила:

— А Гриша разве не с тобой?

И по тому, как долго он не отвечал, делая вид, что не слышит вопроса, она догадалась:

— Поговорили, значит. Да ты что не отвечаешь-то? Если у вас характеры твердые, так ведь и от меня не отмолчишься…

Подскочила Тамара с полотенцем:

— А Гриша что?..

— Ничего, — отмахнулась мать, — иди на стол собирай. Ну, кому сказано!

Приглаживая полотенцем усы, Афанасий Ильич громко сказал:

— Гриша в гараже остался. Работает. Но разве от Тамары отвяжешься? После обеда она заявила:

— Пойду Грише отнесу обед.

— Давай я сбегаю, — предложил Толя.

Не слушая заверений отца, что Гриша скоро и сам придет, Тамара завязала в белый платочек кастрюльку, ушла и тоже застряла.

Афанасий Ильич рассказал жене все, что произошло. В его изложении это выглядело так: поговорили по душам, поспорили. Гриша обиделся — ну, конечно, разговор вышел сердитый. И ушел.

— Потом смотрю, помогает механику собирать блок. Я говорю: «Идем домой», а он: «Кончу — приду». Уговаривать бесполезно. Сама знаешь.

— Ох, знаю, — вздохнула Ульяна Демьяновна.

СОЛНЕЧНЫЙ СЛЕД

Пять лет прошло с тех пор, как уехала Марина. Раза два в месяц Тарас получал от нее письма и, стоя в конце институтского коридора у окна, неторопливо прочитывал их.

И ему каждый раз казалось, что в полутемный коридор на мгновенье ворвалась тоненькая струйка таежного ветерка, напоенного теплым ароматом трав и хвои. Так неуловимы были ощущения, создаваемые короткими и ласковыми ее письмами. Он перечитывал их по многу раз и каждый раз убеждался, что она так и не говорит самого главного. Постепенно он привык к мысли, что ему не дано понять сложного хода ее мыслей, намеков и желаний.

Потом письма стали приходить реже — раз в месяц, и он начал писать не так часто, и, по-видимому, это ее не беспокоило.

Однажды, еще на втором курсе, он послал ей решительное письмо, спрашивая, любит ли она его. Марина ответила, как и всегда, лаконично и ласково: да, любит—в каждом письме только и пишет об этом.

Он не поверил Марине, прочел все ее письма подряд и убедился в обратном. Ему показалось, что он читает сборник лирических стихов, где и любовь и страсть тщательно упакованы в изящную оболочку формы, все это легкое, воздушное и предназначено не только ему, Тарасу. Даже обращения были какие-то обезличенные… «Мой таежный рыцарь», «Далекий друг»…

Это открытие не очень поразило его. Все правильно. Она пишет о любви, может быть, даже любит, но какой-то особенной, непонятной для него любовью.

Он сразу почувствовал, как между ними увеличилось расстояние, хотя, если говорить честно, оно никогда и не было коротким. И как всегда в тех случаях, когда перед ним возникало препятствие, Тарас ощущал прилив упрямого желания поставить на своем. Он понимал, что все будет так, как хочет Марина. Значит, надо заставить ее захотеть. Он не знал еще, как это сделать. Но он сделает.