Область личного счастья. Книга 2
Шрифт:
Общежитие помещалось в новом, только что срубленном доме. С его голых бревенчатых стен еще стекали янтарные капли смолы. Здесь, как и в мужском общежитии, стояло несколько наскоро сбитых топчанов, но было намного чище и даже нарядно.
Две девушки, одна в таких же, как у Лиды, штанах и холщевой сорочке, другая в пестром ситцевом халате, сидели за столом и что-то ели. Увидев Тараса, та, которая была в халате, строго сказала:
— Лида, к тебе. — И, засмеявшись, бросила ложку на стол.
Ее подруга тоже засмеялась и, схватив платок, неторопливо накинула
— Простите, — сказал Тарас, стоя у двери.
Девушка в платке, вздохнув, заметила:
— Как приятно видеть культурное обращение.
Она отодвинула одеяло, которым был завешан дверной проем в соседнюю комнату, и что-то сказала шепотом. За одеялом наступила тишина, затем послышался чей-то озорной голос:
— К Лидке жених пришел!..
Лида, озабоченно сдвинув брови, взяла из-под подушки какой-то сверток и подошла к Тарасу. В новом платье из голубого с крупным узором ситца она была милее и, как казалось Тарасу, доступнее, чем на берегу. Она и сама словно стремилась подчеркнуть свою здоровую юную и яркую прелесть, с детским простодушием взяла Тараса под руку и увела из общежития.
— Я тут уже всякого наслушалась. С меня довольно.
На улице объяснила:
— Конечно, у нас тут девочки всякие. Я им сказала — пришлось, конечно, выдумать, — я сказала: ко мне товарищ моего брата зайдет. Да разве их обманешь?
— А разве я в женихи не гожусь? — спросил Тарас, заражаясь ее простодушием и детской серьезностью.
Она подумала и, глядя прямо перед собой, строго предупредила:
— С этим шутить нельзя.
Тарас с удивлением покосился на нее:
— Вот как. Вы строгая, оказывается.
— Я? Ну что вы! Мама всегда говорит, что я смешинкой подавилась.
И, как тогда у реки, короткий, словно камешки в воду, звонкий смешок.
Они сели над невысоким обрывом на траве под огромной старой березой, свешивающей чуть не до земли желтые сережки соцветий. Она заставила Тараса снять рубашку и, откусив нитку своими ровными крупными зубами, попросила:
— Отгоняйте комаров.
Ловко работая иголкой, она рассказала о себе, о своей семье, о девушках, с которыми всю зиму работала в лесу и теперь работает здесь на сплаве. Она удивила Тараса своей осведомленностью в житейских делах, практичностью суждений и остроумием в оценках людей.
И опять Тарас подумал, что за один час он узнал об этой девушке больше, чем знает о Марине. Разговаривая с Лидой, он не испытывал той скованности, какая бывает, когда необходимо обдумывать свои слова. Беседовать с Мариной было так же утомительно, как отвечать плохо выученный урок. С Лидой можно было говорить о чем угодно, не боясь, что скажешь что-то не так.
Она потребовала, чтобы он рассказал о своей учебе. Выслушав его, сказала:
— Ох, надо бы и мне поучиться.
Тарас рассказал о десятнике Обманове и был очень Удивлен ее приговором:
— Вредный старик.
— Почему?
Лида прижала свои крепкие ладони к груди и убежденно проговорила:
— Ну вот не верю я ему. Не верю! Послушать его — мы так великолепно живем, так великолепно,
— А дело знает.
— Дело знает, — согласилась Лида. — А все-таки не зря его пятачком прозвали.
Потом она предложила посмотреть жилище десятника. Неподалеку от того места, где они сидели, прямо из травы торчала жестяная труба, до половины обложенная кирпичом и диким камнем. По тропинке они спустились к реке и в песчаном обрыве увидели дверь, грубо сколоченную из тесаных горбылей. Рядом виднелось небольшое оконце, в которое были вмазаны осколки стекла.
Лида сказала, что десятник отказался от комнаты, которую ему давали в новом доме, сказав: «Под деревянную крышу не тороплюсь».
Тарас открыл дверь и вошел в землянку. Лида вошла за ним. Они стояли в темноте, ощущая кислый запах запущенного жилья и горячей золы. Когда глаза привыкли к мраку, стала видна убогая обстановка этого первобытного жилья, вернее норы, вырытой в песчаном обрыве.
Со стен и потолка, обложенных жердями и обрезками горбыля, свисали космы закопченного мха. У одной стены устроены невысокие нары. На нарах — старый потертый половик и позеленевший от времени полушубок. Против нар на земляном полу поставлен очаг, необыкновенный, совершенно не похожий ни на один очаг в мире. На возвышении были поставлены один на другой вверх дном два отслуживших свои сроки чугуна. В нижнем огромном трехведерном чугуне выбит бок, и это отверстие служит топкой. В дне также пробито отверстие, прикрытое другим, меньшим чугуном, в котором дно тоже пробито, и на этот малый чугун надета жестяная труба, другой конец которой торчит из земли над обрывом.
Ничего больше в землянке не было.
— Видите, как живет, — осуждающе сказала Лида. — И все это он нарочно. Очень вредный старик. Наши ребята все допытываются, где он украденные пятачки сохраняет.
Тарас хмуро сказал:
— Выдумываете вы все.
Но Лида горячо запротестовала:
— Да нет. Его тут давно знают. У него этих пятачков пудов десять в тайге захоронено. Пятачковый склад…
Через несколько дней Тарас снова столкнулся с десятником. Петр Трофимович легко нес свое громоздкое тело на кривых ногах и, увидав Тараса, спросил:
— На свиданку торопишься, молодец?
Тарас смутился, а старик продолжал:
— Иди-иди. Занятие не вредное. Только девку, смотри, не обижай. У вас это нынче запросто.
Шагая рядом с Тарасом, продолжал поучать:
— Не оженился еще? Ну и не надо до настоящих годов. В старо время рано женили, ну так и этому причина была. Парню шестнадцать лет, а он уж мужик — работник. На все специальности: землю пашет, плоты гоняет, зверя промышляет. Что хочешь сделает. А сейчас надо всем наука поставлена. И пока, значит, не выучишься, в настоящую цену не взойдешь, ты еще не житель.