Область личного счастья. Книга 2

Правдин Лев Николаевич

— Ну, а вы что умеете?

— Все, — надменно ответила Женя, оскорбленная бесцеремонным, как ей показалось, осмотром.

Хлебников ворчливо сказал:

— Ну-ну. Вы сюда зачем пришли?

— Если мешаю, могу уйти.

Одна из подруг посоветовала:

— Не дури, Женька.

А другая сообщила;

— Пляшет очень хорошо и поет.

Скучающим голосом Хлебников согласился:

— Ну хорошо. Прочтите что-нибудь. Все равно что.

И Женя прочла самое свое на всю жизнь любимое:

На

севере диком стоит одинокоНа голой вершине соснаИ дремлет качаясь, и снегом сыпучимОдета как ризой она…

Она читала, глядя прямо перед собой, и видела свою избушку, утонувшую в голубых сугробах, яркий огонь печурки и Виталия Осиповича, тогда еще неизвестного ей офицера, читающего печальные стихи об одиночестве. Но как раз в тот вечер окончилась одинокая жизнь и пришла любовь.

Хлебников оживился, С удивлением посмотрел он на заносчивую девушку, которая вдруг так прочитала стихотворение об одиночестве и разлуке, что оно зазвучало, как гимн неугасимой любви.

С него слетела усталость. Он выпрямился в своем кресле, глаза его заблестели. Он не особенно доверял красивым девушкам: все они думают, что рождены для сцены или для кино. Но тут что-то другое. Перед ним стояла девушка бесспорно красивая, с задумчивыми глазами и, кажется, с очень строптивым нравом. А самое главное, она не кокетничает, не ломается, и по всему видно — ей все равно, примут ее в драмкружок или нет.

— Ого! — удивленно и недоверчиво сказал Хлебников, глядя на нее как на что-то редкостное и поэтому недостойное еще безоговорочного признания. — А еще что-нибудь? Что еще можете прочитать?

Его взволнованность и напряженность передались всем.

Тишина наступила в зале.

Женя смущенно покачала головой:

— Все…

И, с удивлением чувствуя, что впервые смущение не вызывает у нее надменности, она повторила:

— Я ведь не артистка.

— А хотите быть актрисой?

— Не знаю. Я никогда не думала об этом.

Вскоре начались репетиции. Хлебников уже не сомневался, что у нее талант. Он осторожно, постепенно приучал Женю к мысли, что она актриса. Женя строго и увлеченно работала над своей ролью, но об артистической карьере помалкивала. Это сбивало его с толку. Обычно бывало наоборот: многие старались доказать свою исключительную, но непонятую талантливость, и поэтому не верили его приговору.

Молчаливое противодействие Жени убеждало в ее несомненной талантливости — настоящий талант всегда строг и требователен к себе.

Так думал Хлебников, не подозревая, как далек он от истины. Он не знал, что Женя сразу с восторгом и смущением поверила ему. Она вообще была доверчива и откровенна даже с малознакомыми людьми. И ей самой очень хотелось сделаться актрисой. Каждая ее удача на репетициях волновала ее, убеждала, что она нашла свое настоящее призвание. Но было одно обстоятельство, о котором никому нельзя было сказать.

Подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, что тут даже раздумывать нечего. А Женя думала: «Ничего-то вы не знаете, какое

бывает счастье и сколько оно стоит. Счастье — идти с любимым всю жизнь по одной дороге, делать одно дело и никогда не расставаться. Вот — счастье, а все остальное не стоит того, чтобы обращать внимание».

Но вдруг оказалось, что всего, о чем Женя мечтала, чего желала страстно и самоотверженно, всего этого недостаточно для полного счастья человека.

ОБЛАСТЬ ЛИЧНОГО СЧАСТЬЯ

Виталий Осипович Корнев меньше всего думал о личном счастье. Он знал: наступит время, и счастье придет и прочно поселится в его избушке над светлой Весняной. Он даже знал, как выглядит это счастье и как его имя. Но что станет с ним, вечным бродягой и солдатом, когда вдруг явится его счастье, этого он представить себе не мог.

Он писал: «Милая Женя… конечно, самое лучшее время для меня наступит тогда, когда мы будем вместе». Но он не был уверен, что в самом деле это время будет лучшим. Он просто не мог себе представить, как это будет выглядеть — личное счастье, но верил, что Женя приедет и все устроит. Она наведет полный порядок в делах личного счастья. По всему видно, что и тут она разбирается лучше, чем он. Так оно и должно быть, у него большое дело, он строитель и командир, ему надо думать о больших делах, о счастье многих людей.

И он думал о своих делах, считая, что именно в них в содержится его вклад в общее счастье. Даже сейчас, ночью, возвращаясь к себе домой, он все еще спорил с бригадиром монтажников Ильей Комогоровым, который не соглашался начинать монтаж бумагоделательной машины до тех пор, пока в машинном зале не будут застеклены все окна.

Они стояли вдвоем в просторном гулком зале, где должны разместиться машины. Ветер гулял здесь свободно и лениво, как по широкой просеке. Задумчивые снежинки неторопливо влетали в незастекленные окна и, сверкая, ложились на пол, на ящики и на могучие чугунные части машин.

Бригадир — такого огромного роста и непомерной силы дядя, что Виталий Осипович перед ним казался плотным, коренастым крепышом-подростком. Они стояли в темном зале под холодным светом одинокой сильной лампы, свисающей с невидимого потолка на длинном шнуре, и были похожи на путников, заблудившихся в заснеженной степи.

Виталий Осипович, не повышая голоса и не горячась, но со всей присущей ему требовательностью доказывал Комогорову, что если требует обстановка, то работать можно и в холодном помещении.

— На войне мы в ледяной воде мосты наводили. Если надо.

Бригадир, яростно топча снег огромными солдатскими сапогами, осипшим басом доказывал:

— Давайте не будем о войне. Если хотите знать я — пехота! Понятно? Я, если жив остался, еще пожить хочу в подходящих условиях. Понятно?

— Все понятно, солдат, — холодно перебил Виталий Осипович. — Эти стены, между прочим, бригада Ивана Козырева при сорокаградусном морозе клала. Понятно?

— Все понятно, — задохнулся от гнева бригадир. — Я приказу подчиняюсь. Только учтите: окончательный разговор в парткоме состоится. Беспощадно, умеете приказывать.