Обман
Шрифт:
— Да, он жив. И он здесь.
— И вы вызвали нас, чтобы мы его победили? Да или нет?
— Вы совершили ошибку, борясь со мной и полагая, что я его сообщник. Теперь у вас есть шанс эту ошибку исправить и спасти ваши души. Мы можем предотвратить события одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто девятого года. Я так думаю.
В то время как разворачивался этот разговор, пляска звезд стала неистовой. Их траектории начали скручиваться, образуя что-то вроде чудовищной воронки. На дне ее зияла тьма чернее вселенской.
—
Женщина прижала руки к груди, сразу растеряв все свое самообладание.
— И оттуда сейчас появится Ульрих, Владыка Ужаса?
— Нет, всего лишь его посланник, — сказал пророк. — Приготовьтесь к страшному видению. Я прожил с ним почти всю жизнь.
Из глубины воронки ему ответил хриплый, гнусный смешок. Из песка выпросталась черная саранча и взлетела, шурша прозрачными крыльями.
А потом появился Парпалус.
ДОЖДЬ В ЭКСЕ
Та, что была некогда Катериной Чибо-Варано, гордой герцогиней Камерино, голая и окровавленная, лежала под дождем в одном из закоулков за стенами Экса. Пока ее жестоко секли на каждом перекрестке, она ни разу не потеряла сознания, хотя спина быстро превратилась в сплошное месиво. Она плакала только поначалу, а потом глаза высохли, наверное, от боли, которая притупила все ощущения, и тело уже ничего не чувствовало. Тело, но не разум.
Ненужная ясность рассудка заставила ее пройти все стадии собственного унижения, не дав убежища ни в безумии, ни в обмороке. Председатель городского парламента Мейнье д'Оппед приказал солдатам и черни воздерживаться от непристойностей в отношении наказуемой, но все остальное она вытерпела сполна. Ей вырывали волосы, били камнями и палками, секли кнутом. В довершение всего, когда она, задыхаясь, упала в грязь, несколько крестьян помочились на нее сверху. Парадоксально, но именно они ее и спасли. Похоже, эта терпкая жидкость промыла раны и не дала распространиться инфекции. Увидев, что она жива, и не осмеливаясь отдать приказ ее добить, Мейнье велел выбросить ее за городскую стену.
— Все равно долго не протянет, — заявил магистрат. — Поглядите, это бесформенный мешок костей, покрытый кровью и грязью. Она больше никому не причинит зла. Скорее всего, уплывет вместе с трупами с размытых кладбищ.
Утопая в грязи, Катерина слабо пошевелила руками, ища, за что бы зацепиться, но опоры не было. Избитая и исхлестанная до бедер спина начала обретать чувствительность, и боль была такой жгучей, как будто с нее содрали кожу. Вдобавок ко всем мучениям по лопаткам невыносимо больно била струя нечистот, стекавших с крыши лачуги, под которую ее бросили.
Экс, как и Авиньон и Марсель, славился своей грязью. Здесь не было специальных канав для нечистот, и жители справляли естественные нужды прямо на крышах домов. Поэтому, когда шел дождь, вонючая жидкость обильно лилась с карнизов, что, видимо, и вызвало к жизни пословицу: «А Aix il pleut comme merde» («В Эксе дождик что дерьмо»). Ясно, что изуродованное тело герцогини Чибо-Варано не случайно бросили именно под такую крышу: в этом заключалось особое унижение.
Уже почти теряя сознание, Катерина почувствовала, как ее кто-то трогает и переворачивает. Она попыталась открыть глаза, но чуть приоткрылся только один. Она с трудом различила склонившуюся над ней темную
— Мама, мама, не бойтесь. Это я, вокруг больше никого нет. Вот увидите, мы справимся, вы всего лишь ранены.
Джулия! В помутившемся сознании Катерины всплыл образ дочери. Она увидела ее совсем маленькой, одиннадцатилетней. Тогда ее отдали в жены жестокому извращенцу Гвидобальдо делла Ровере, чтобы сохранить права Чибо-Варано на Камерино. Потом, после развода и опалы, она была рядом с матерью во всех скитаниях по Европе в поисках города, где никто не стал бы ими интересоваться и не вспомнил бы об отлучении. А потом они ввязались в авантюру с мерзким инквизитором Молинасом, которому она предлагала дочь для удовлетворения страстных порывов, по счастью платонических.
Молинас: это было второе отчетливое воспоминание. Мрачный человек, который, может, и любил ее, теперь превратился в кучку пепла и костей, сгоревших на костре в Эксе. Лучше уж такая участь, чем унижение, выпавшее на ее долю. Ну почему наказания, которым подвергают мужчин, всегда менее унизительны?
— Мама, я попытаюсь вытащить вас из грязи. Я приподниму вас немного, чтобы завернуть в плащ. Будет больно, но вы потерпите, ведь надо вас вытащить.
Катерина уже почти ничего не чувствовала: сознание, перейдя за грань боли, блуждало у грани безумия. Она позволила дочери поднять себя за руки, но ощутила только легкое прикосновение. Сколько прошло времени, она не знала, но струя нечистот, бившая по лопаткам, перестала ее мучить. Теперь на нее падал легкий и приятный, как одеяло, дождик.
Она этот дождик чувствовала, значит, чувствительность восстановилась, но вместе с ней вернулась и боль. Катерина принялась кричать и плакать. Однако всем своим естеством она понимала, что если боль не прекращается, значит, она правильно реагирует на то, что с ней происходит. Боль означала жизнь. И, ощутив ее в полной мере, она тут же потеряла сознание.
Придя в себя, герцогиня обнаружила, что к ней вернулось зрение, правда, глаза застилали слезы. Она все еще была голая и сидела, прислонясь к стене. Джулия хлопотала вокруг, стараясь укрыть ее своим промокшим плащом. Исхлестанную и располосованную кнутом кожу, как ножом, резал холод и бередил ветер. Но она была жива и в сознании. Это сулило надежду.
После многократных усилий ей наконец удалось выдавить из себя:
— Но ты… ты вся промокла.
Джулия разрыдалась, продолжая накрывать мать плащом.
— Обо мне не беспокойтесь, — прошептала она сквозь слезы.
Катерина завернулась в мягкие складки бархата, не обращая внимания на пропитавшую его воду. Однако перед тем она все-таки чуть приподняла край плаща и посмотрела на свое тело. Чтобы вынести это зрелище, понадобились силы.
Тело было все в крови, по большей части уже запекшейся. Спину увидеть она не могла, хотя догадывалась, что там — сплошная рана. Больше всего досталось торсу и пахам: видимо, кончик кнута, оборачиваясь вокруг бедер, при каждом ударе сдирал кожу. Грудь, полная и свежая, несмотря на возраст Катерины, чудом избежала кнута: на ней осталось всего несколько поверхностных царапин, что заставило хозяйку вдохнуть с облегчением. Во время бичевания она боялась, что ей отрежут груди, как часто поступали не только с ведьмами, но и с женами пекарей, которые подмешивали в хлеб не то, что надо. Но грудь осталась при ней, все такая же высокая и не тронутая никаким орудием казни. И она внушала надежду, что утраченная красота возродится.