Обманщица
Шрифт:
Дорогие мои Валерочка и Жорочка!
Прошло столько лет… Но я очень обрадовалась вашему письму. Живу я так, как только можно жить в нашей родной стране, будто всегда накануне новой революции. Что натворили негодяи-демократы с культурой! Они закопали живьём писателей. И, если бы не Интернет… Печататься негде. И читателя у меня, по сути, нет. В России ещё меньше, чем за рубежом. Мой «блог» с моими произведениями читаете, в основном, вы, русские американцы, и это прискорбно. А ведь я пишу только о русской жизни. В стране барствуют графоманы, и большая часть «мирян» превращена в «неумеющих думать» (цитирую моё произведение, написанное в далёкой молодости). Теперь эти литературные опыты мне кажутся во многом детскими и слишком политически направленными. Сейчас я пишу совсем иначе. Вы и сами поняли это по моим нынешним вещам, например, недавней моей новелле, где прототип главного персонажа простая русская колхозница Анна Никандровна, на квартире у которой я жила в Шатунском.
Да, мы все хотели перестройки в стране, но перестройку эту сделала кучка отщепенцев, поделив между собой богатства народа. Райкомовский секретарь Бякишев теперь ангел во плоти перед нынешними. Ныне я, никогда не состоявшая в коммунистической партии, вступила в КПРФ. Это хоть немного даёт отдушину. Духота в стране неимоверная.
Самое страшное то, как поступили нынешние власти с писателями. Из «Дальних Рубежей» пришли те, кто никогда не умел писать, но кто закрыл русского писателя, закрыл писателя как профессию, открыв двери бизнесменам, работающим на потребу жалкой унылой буржуазной конъюнктуре (с советской не сравнить, та была хотя бы нравственной). Теперь – разгул преступлений, зверств самых разных. И всё от нынешней пропаганды (опятьВ мой последний день в Шатунском бабушка сказала:
– Лаура Ноевна, я вам помогу, до станции довезу ваши вещи на саночках. Вы не переживайте…
О, Шатунское! Сколько раз потом проезжая мимо на скорости скорого поезда, лишь на какие-то три минуты притормаживающего у знакомого вокзала, где в ресторане меня кормили «как начальника» яичницей на шкварках, приковавшись к стеклу, буду выглядывать в толчее перрона вас, моя дорогая Анна Никандровна… Но особенно неотрывно я буду смотреть в окно, когда поезд уже на скорости будет приближаться к вашему дому. С жадностью буду вглядываться в окошки, и особенно в то оконце, за которым какая-то далёкая от меня «чудачка» писала во время незаслуженного листка нетрудоспособности роман в «римском ключе на эзоповом языке». И вновь подумаю, что не кто иной, как Святой дух охраняет это, незабытое мною жилище.Черновики. Писательская история
«Рукописи не горят»,
да и спрятать их невозможно.
Глава первая
1
Клотильда Сидоровна восседала в коляске перед мутным окошком и смотрела во двор, поджидая соседку с плюшкой. Каждое утро так ждала. В переулке, называемом Южинский, – прекрасная пекарня, от неё кондитерский дух на весь небольшой мирок между Патриаршими прудами и Палашёвским рынком. Клотильда Сидоровна оказалась всеми забытой, кроме этой соседки. Если б не она – не иметь бы Клотильде ежедневную плюшку из пекарни. И вот, в одно такое ожидание она и подумала вслух:
– Может быть – пора? А что, найму няньку, целый штат найму. Будут на прогулки вывозить (коляску, само собой, куплю на нежных рессорах). И – на Патриаршие! «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья!» – Так любили распевать физкультурники её молодости, и сама она напевала, весело шагая по бульварам и проспектам в колонне маршем, одетая в физкультурную майку и неся на плече весло.
Соседка приносила ей не только плюшку. Она ещё давала почитать «Новейшую культурную газету». Бодро поедая, осыпая крошками статьи, Клотильда хихикала довольно. Если бы у неё, у бедной Клотильды Сидоровны, не атрофировались вместе с ногами чувство ответственности и прочие моральные признаки человеческого существа, то она бы, пожирая сдобу свою, не хихикала бы над газетой, а тотчас бы придвинула к себе поближе телефон да позвонила куда надо: «Приезжайте! Забирайте!»
Но эта старая женщина (к сожалению, надо признать, неприятная) ни разу и не протянула руку к телефону, тогда как хихикать над публикациями продолжала.
Дорогой друг писатель! Не отдавай черновики свои своему единственному другу, ведь у друга может быть глупая, а иногда просто сумасшедшая жена, поедающая плюшки в древнем доме на Козихе! 2
Писательница, совершенно никому не известная, сочинила роман. Некоторые её коллеги решили – не свойственный даме, а потому засомневались в авторстве. Надо же, целый вставной дневник принадлежит персонажу-мужчине. Неужели этот мужской дневник сочинила дамочка Чернилина, да, по всей вероятности, не она – автор, а именно – мужчина, у которого эта Дунька украла, видимо, дневник.
В больших не по размеру и не по росту сапогах Дуня, Евдокия, то есть, пересекла дворик и, помахав рукой с пакетом, в котором несла плюшку Клотильде Сидоровне, скрылась под аркой.
Она гордилась тем, что в этот старый дом, изнутри – практически ужасный, где она и проживала согласно прописке, в тридцатые годы приходил к своему другу адвокату Михаил Булгаков. «Адвокат Веденек не говорит без денег». Как считали старинные жители дома, именно Булгаков и придумал эту шутку. А квартира, в которой жила писательница, была огромной и ещё более жуткой, чем дом в целом, но зато стала прототипной в романе «Мастер и Маргарита». Не та квартира это была, где хозяйничал Воланд и компания, а та, в которую случайно вбежал в состоянии помешательства поэт Иван Бездомный, увидев в тёмной, точно подземелье, ванной комнате моющуюся женщину. Евдокия улыбнулась ласково далёкому Булгакову и всему тому, что он сочинил, бывая в этом доме в Малом Козихинском переулке в непосредственной близости от знаменитых (благодаря ему, в основном) Патриарших прудов, – небольшого прудика, навевающего грусть.
Отдав Клотильде плюшку, писательница Чернилина вернулась к себе в комнату с высотой до потолка метров пять и с ручками на окне и двери в виде козьих рогов. Любил свою фамилию купец Козихин, даже этимологию уважал. Фасад дома украшен не какими-нибудь нимфами, а козьими тупыми загадочными, точно у сфинкса, рогатыми головами.
Писательница Чернилина не выглядела писателем. Со своей внешностью она могла бы в театре играть, но горбатилась над письменным столом, не замечая данной ей от природы красы. Когда кто-нибудь прочтёт её произведение, а потом её увидит, тут же разводит руками: вы и есть? Такая молоденькая и хорошенькая, как же вы могли написать так точно и так верно про старуху, умирающую на чужом крыльце? Или про фронтовика, прошедшего войну? Вы же ещё и не родились тогда?..
3Тем временем Афанасий Иноперцев уже сидел в компании своих чад и домочадцев в аэропорту во Франкфурте-на-Майне. До взлёта он успел просмотреть «Новейшую культурную газету», которую без труда получал каждое утро в Канаде, прямо в самом Виннипеге, где он сидел гордым затворником, сочинив много и всё это поставив на полки рядами. Скучно, как скучно было Иноперцеву в Виннипеге, заваленном снегами, точно какая-то Воркута!
В Воркуте он, кстати, тоже бывал. У него богатая биография. И теперь он её ещё сильнее обо-га-чи-вал. Такое слово придумал он – большой и маститый мастер неологизма. Воз-вра-щался! Помните песенку: «Возвращайся, я без тебя столько дней…»? Вот именно в пору, когда сия песенка была в моде, Иноперцев и покинул свою родную сторонушку, которая раньше называлась мощно: Союз Советских Социалистических Республик (СССР, ну, почти, как США), а теперь лирически по-женски – Россия (ну, почти как Югославия).
Наконец, Афанасий поспешил к выходу на свой долгожданный самолёт. За ним двинулись дети, трое сыновей, как три богатыря: Фарлаф, Ратмир и Рогдай. А уже за ними, за мужчинами, неслась, почти не отставая, любимая жена Афанасия – Гаврилиада Сергеевна, урождённая Мамонтова, с лицом, известным всему миру своим выражением: «Я с тобой, Афанасий!» Они быстро прошли таможенный контроль и угнездились в самолёте.
4Лада Широкова стояла у кульмана и вычерчивала болванку. Ей казалось, что мир рухнул, что мама будет всё время рыдать, да и она тоже. Слёзы скатывались и падали рядом с кульманом, а изображение проклятой болванки выглядывало, словно из тумана.
И Анна Ивановна Широкова плакала дома с газетой на коленях. Пришёл сын Шура, названный Александром по отцу:
– Нет, я уже не могу, – сказал он, голос его дрогнул: – Мама, ты не плачь, – попросил.
– А что мне ещё делать, – ответила Анна Ивановна, всё лицо её, и руки, и проклятая газета были залиты слезами.
Лада прекратила чертить и позвонила:
– Мам, как ты?
– Шу-ра здесь…
– Понятно. Не плачь, мам, держись.
– Да как, как тут держаться! – воскликнула Анна Ивановна.
А дело в том, что газета («Новейшая культурная»), вроде, ничего особенного не напечатала. Просто в ней очень расхваливал себя исследователь Зайцев-Трахтенберия.
5Данный исследователь встал рано, бодро, бегом помчался со своей далёкой окраины к метро. Шёл он мелкой «заячьей» рысью. И так пробежал Высоковольтный проезд, уставленный, точно экзотическими деревьями, высоковольтными столбами, Северный бульвар проскочил и повернул к улице Декабристов (молодцы, хорошую попытку сделали ребята!)
Сам Зайцев – тоже был не промах и гордился отцовской фамилией Трахтенберия ещё больше,
О, передача! Пик жизни и славы! Репетиция уже была, она удалась. За столом в студии рядом со знаменитым ныне ведущим, недавним комсомольским лидером по фамилии Кагэбович, отвергнувшим своё позорное прошлое навсегда, он, Зайцев-Трахтенберия говорил, вещал миру, не представляя, например, тяжести наручников. Он старался не думать о том, что за такую болтовню можно угодить в «страну ГУЛАГ». Хотя догадывался, конечно, о своём уголовном поведении. Его великий заказчик и мэтр Афанасий Иноперцев, например, носил «браслеты» в Воркуте, ещё задолго до Виннипега, где он хорошо отдохнул на просторе радостного зарубежья, и Зайцеву пообещал туда скорый переезд… Надо-надо, заждалась Канада…
С чувством прекрасно складывающейся жизни вынырнул Зайцев из метро и пересел в лимузин. Водитель и ещё трое, слегка известные Зайцеву, сличили фотографию на паспорте с личностью, и кортеж (а это был именно кортеж) двинулся на немалой скорости в Шереметьево-два.
6Писатель Антон Дормидонтович Боборышин проснулся на даче в посёлке Истра, разгрёб снег. Всю ночь не спалось. Прочёл чёрную толстую книгу, составленную из нескольких авторов, но будто сочинённую одним активным подлецом, которому эту пакостную книгу, наверняка, заказали. Боборышин, конечно, догадывался, кто был заказчиком этого убийства. Писатель разогрел «запорожец» и по расчищенному от снега пространству рванул со двора. Дальше он не столь лихо выруливал, а с трудом, треща «боевой машиной» (так говаривал) на всё шоссе и окрестности. После Дедовска полегчало, а то так было тяжело на сердце, так тяжело!
Он ехал заседать в Приёмной комиссии Союза писателей. Боборышин уже не молод, ему шестьдесят, он сочинил немало: «Фронтовые повести», «Калины зов», «Вечерние посиделки», «Плетень родного дома». Все изданы и переизданы большими тиражами. Критики его хвалили за лиризм, за «тонкое восприятие мира» и за «патриотизм в воспевании малой родины», с которой он уехал в Москву, но, конечно, не расстался окончательно. Что касается лирики, то она, к сожалению, в прошлом.
Его последняя книга названа «Проклятые времена». Пришлось на деньги издавать, спонсора искать. Кое-как нашёл, кое-как издал… Тираж ничтожный; и о современной жизни, о проклятых временах с позиции Боборышина могли узнать лишь несколько друзей…
А вот ту книжку чёрную, которую он читал нынче ночью, издали огромным тиражом… В голове носились обрывки из этой подлой книги, мешая вождению автомобиля.
7Евгении приснилась бабушка, тоже Женя, и приснился ей Александр Емельянович. Проснувшись, Женюрка, как её звали в молодости, смотрела своим твёрдым коммунистическим взглядом в тёмное утреннее окно, догадываясь, что это был не сон. Если б она не была круглой атеисткой, то не так бы поразилась тому, что произошло. Но успокоилась. Всю свою жизнь она испытывала на крепость трансформаторы и научилась спокойно глядеть в пламя очередного взрыва. И теперь, столкнувшись с потусторонними явлениями, решила и с ними обойтись просто, разумно, будто они, явления эти, – реальная жизнь.
Бабушка. Александр Широков, гений мировой литературы. Они оказались беззащитными под невиданным напором клеветы! «Защити нас, смелая Женюрка!» – сказала бабушка. «Да, девочка, защити нас», – поддержал Александр Емельянович. Голоса.
– Ну как мне, братцы, вас защитить?! – спросила немного растерянно, но тут же собрала всю свою волю и смело воскликнула: – Если не я, то кто же?
Она немедленно взялась за дело, набрав номер телефона:
– Клотильда Сидоровна, отдайте, пожалуйста, государству черновики Александра Широкова! – проговорила Женюрка, сурово сдвинув брови над прямо глядящими немигающими глазами под звенящую в душе песню: «Мы идём, не свернём, потому что мы Ленина имя в сердцах своих несём».
– Ты што, шу ума шошла, Евгения, – ответила, поедая плюшку, Клотильда Сидоровна, мечтавшая в будущем завтракать паюсной икрой и прочими запрещёнными врачами яствами. – Какие шерновики? Ты же знаешь, как мы переезжали из Троицкого в Козихинский, целых десять метров между домами!
– Не может быть! – воскликнула молодо Евгения, сама бабка пятидесяти лет. – Там же только помойка. Кроме помойки, ничего между этими домами нет!
– Вот и провалились, значит, в помойку. И больше мне не звони, – сказала старуха и трубку швырнула.
Пока Клотильда Сидоровна говорила по телефону, рядом с нею в лакейской готовности возвышался некто: может быть, это был обыкновенный перекупщик, может быть, черт, дьявол, Воланд, так сказать. Во всяком случае, соседка Чернилина так и сказала нынче, просовывая плюшку боком в узкую дверную щель:
– Опять к вам Воланд бежит, я видела его со стороны Бронной, когда заворачивала во двор.
«Интересно, а будет он меня возить в колясочке на Патриаршие?» – возмечтала старушка, поглядев с нежностью на трубно-бурчащего доброжелательного господина.
– Буду-буду… – услышал он её мысли, откликнувшись, но и после их такого странного диалога, вернее после такого особенного ответа, она ни о чём не подумала, ничего-то она не заподозрила!Глава вторая
1
Сказав так, гость, который вообще-то представился не сатаной, например, а скромно – литератором Люциферовым, словно бы растаял, и Клотильда Сидоровна ничего не могла понять. Был или нет? Куда делся-то? Неужели, собака, через чёрный ход выскользнул?
Меньше всего ей хотелось, чтобы кто-то ещё, кроме неё, отважной пенсионерки, инвалида первой группы, узнал про чёрный ход. Ибо именно там, в крысиной темноте никому неведомого пространства она хранила смысл и надежду своей быстро убывающей жизни. Какие чёрные ходы! У кого сейчас есть хоть один чёрный ход в панельном доме! Но в доме Козихина они были практически в каждой мало-мальски сносной квартире. Из кухни к чёрному выходу вела на лестницу со второго этажа, из бельэтажа, дверь, забаррикадированная шкафом. Чёрный выход на чёрный день… Им давно не пользовались. Наружная дверь этого выхода была забита, заколочена. Чемодан стоял под лестницей. Пока могла ходить Клотильда, то и дело справлялась, как он там, цел? Сама даже отодвигала шкаф. Тяжёлый, но был под силу. Теперь – вряд ли. Вряд ли ей теперь проникнуть без посторонней помощи в пространство чёрного хода! Но придётся, так как её чёрный день вот он, пришёл. Кухня, закопчённая и страшная, и в том углу, где шкаф, а за ним дверь, – темно-темно. Зато надёжно.
Вот этот человек, представившийся литератором Люциферовым, он ведь, неизвестно кто. Не чёрт, скорее, а просто охотник за чужими рукописями. Впрочем, с тех пор, как умерла её доченька, а умерла она два года назад, и Клотильда осталась совсем одна во всём мире без родных, она и поджидала визитёров и визитёрок. Эта истеричка Женюрка говорит: отдайте! Как это – отдать государству то, что продаётся, и за немалую цену! Она жить сможет, поедет лечиться в Австрию. Ещё чего – отдать! Люциферова она, конечно, побаивается, но вряд ли он бандит и грабитель, да и личность известная, он – широкововед, то есть пишет всё на одну тему: до чего гениален Широков.
Знала она Сашку, к Ване приходил. Ванечка молоденьким погиб, а тот жил да жил, умер в старости. И что они носятся с его черновиками! Ну, писатель он, конечно. Но Ваня! Нежная душа! Так их деревню родную описал, из которой они в Москву приехали! Широков, тот писал тоже всё о своём крае. И даже роман назвал «Волжский брег». Впрочем, теперь поговаривают, что не он сочинил, потому и стоит так дорого этот кованый чемоданчик!
Плюшка съедена. Теперь до следующего утра есть нечего. До следующей плюшки.
2
Евдокия не могла работать сегодня, а потому направилась к помойке жечь черновики. Роман издан, и теперь бумаги не нужны – считала она. Потащила тяжёлую сумку к мусорному ящику. Ещё по пути из булочной приметила: что-то жгут дворники во дворе. Оказывается, «мусорка» не пришла, и они вздумали мусор сжечь, железный ящик пламенем объят, чёрный дым ползёт, утекает в сторону Палашёвского рынка, может быть, уже и на Тверскую выполз.
Евдокия подтащила ближе свои черновики:
– Можно, я что-нибудь кину в огонь?
– Чего на-а-да-а? – спросил дворник, по виду иностранный гражданин.
– Бумаги вот, сжечь хочу.
– Жги.
Она открыла сумку, достала листки: «Дневник Синельникова»… Бросила! Огонь схватил.
– Вы чего тут развели? – выскочила откуда-то начальница из Домоуправления. – Прекратите!
– Машина не приехал, – оправдывался дворник.
– Срочно залить!
Так Евдокии не удалось пока сжечь свои черновики. Она покорно поволокла их обратно: второй этаж, третий… Сегодня такой день… Приём (а, может, не примут?) в Союз писателей, хотелось отметить костром. «Взвейтесь кострами, синие ночи!»