Обманщица
Шрифт:
3
Афанасий Иноперцев прочно сидел в авиалайнере, рядом – верная Гаврилиада, позади дети – три богатыря. Он возвращался на родину на белом лайнере, как на белом коне. Он вообще – победитель. Всех врагов уничтожил, поверг.
Встречали их бурно. Среди толпы выделилась грязноватенькая, скорее, по моде небритая мордёнка Зайцева этого, Трахтенберии какого-то. Неприятно, точно на кредитора налетел. А ведь еще платить… Может, так обойдётся? На деле Широкова этот мелкий литературоведишка имя сколотил, карьеру сделал, стал просто известным исследователем в области литературы. Видеть, конечно, его не очень приятно, лучше б сгинул и не показывался. Но, батюшки, первым несётся под софиты, а снимают все телеканалы, какие тут есть, в этой стране (на родине – поправился). Объятия,
Собственно, история Иноперцева была проста, как помидор. Он, как и многие ребята, побывавшие за двумя заборами с колючкой, вышел оттуда писателем. Так ему казалось. И сочинять он стал не о цветочках-василёчках, не о доярках и надоях, а рубанул с маху – про зону. Про лагерь. Время, с его точки зрения, было замечательным: Хрущев, первая правда… И проскочило в печать сие сочинение. Да с какой оно славой проскочило! Впервые видел народ, чтоб на страницах журнальных слово «зэк» напечатали! О незаслуженно репрессированных! Читали, задыхаясь от восторга.
И сразу после этой публикации этого рассказа под названием «Дни и ночи Барбарисыча» решил Иноперцев скоропостижно, что сделался он невероятным писателем-классиком невероятнейшего масштаба! И стал он кропать и кропать, прямо безостановочно! Подумал: вон Широков, какой роман накатал под названием «Волжский брег»… Пошёл Афанасий Иноперцев, как сам считал, по стопам учителя, решив его переплюнуть количеством. Но политволна схлынула, на гребне не выедешь, а текстом взять не смог: ни тебе ярких образов, ни тебе глубины содержания, одни неологизмы. Их, да, навыкручивал из своей башки учителя геометрии! И никто ведь не сказал ему по-доброму: «Афик! Пошли литературу нафик!» Романы Афанасия не брали. Ни «Квадрат с баландой», ни «Треугольник ужаса», ни «Барак по касательной». Ни-че-го!
Другое время настало. Ради одних разоблачений «культа личности» и «правды о лагерях» никто уже не печатал. Так попал Иноперцев под свой «асфальтовый каток», но, ещё не совсем попадая, кинулся он к единственному и неповторимому, уважаемому и многоуважаемому…
«Дорогой Александр Емельянович! – писал бедный затравленный Афанасий. – Я очень-очень хочу быть снова напечатанным, так как уже привык радоваться, что я замечательный и известный писатель, и не хочу идти работать в школу, так как там плохо: дети орут и не слушаются, зарплата низкая и нет славы. Помогите, навеки ваш…» Да, он стал «навеки вашим…» Это случилось…
Широков поглядел в рукопись Иноперцева и ответил: «Трудное это дело – писательство. Займитесь чем-нибудь другим…» Так он и заполучил в лице Афанасия это «навеки ваш…» Интересное выражение – с неиспользованными возможностями. Широков умер, осталась его беспомощная в смысле защиты от врагов родня, да вот ещё чемодан… Чемодан у Клотильды…
4
– Папа, папа, – сказала Лада. – Разве же ты думал, что тебя будут грязью обливать…
Тушь, будто, в самом деле, грязь какая-то вместе со слезами капала мимо кульмана на руки, на сапоги, на пол. После работы дочь Широкова приехала домой, и они втроём, с матерью и братом опять стали спорить о том, что можно сделать, что предпринять… Ничего нового придумать не могли. Если бы Шура был литературоведом, а Лада писательницей, то они бы смогли доказать, что называется, с текстом в руках. С тем текстом, который уже был напечатан. Но они не писатели, не литературоведы, и никак не могут понять, почему писатели не защищают своего коллегу. Все молчат. Вышли бы на демонстрацию, что ли… Но ни один писатель, член Союза писателей, не откликнулся. Ни один не встал на защиту своего умершего коллеги…
– Видимо, смелых пока не нашлось, – сказала Лада.
– Конечно. Смелость нужна. Вся государственная машина против таких, как отец. Хотят настоящих писателей обезглавить. Вот и начали с головы, – сказал сын Александр.
Тут раздался
– Какой…«дружок»? – удивилась Анна Ивановна (речь о ровеснице как-никак).
– Да наглый, самоуверенный, – охарактеризовала Евгения, глядя коммунистическими глазами.
– И что? – спросили Широковы.
– Неспроста! – заявила Женюрка.
– Да какой там – неспроста! – не поверила Анна Ивановна. – Она же сто раз рассказывала мне про переезд… – И Анна Ивановна повторила то, что они все уже знали: – Я ей позвонила не так давно вот в такой же, то ли зимний, то ли весенний денёк… Говорю: «Милая Кло, ты ведь слышишь, наверное, и видишь по телевизору в передаче «Асфальтовый каток», как некто Зайцев с двойной фамилией, заканчивающейся на «берия», травит память Сашеньки, как он говорит, что не Саша написал свой «Волжский брег», а какой-то Дмитрий Стуков, что Саша… – Анна Ивановна всхлипнула, – что Саша плагиатор какой-то, и великий его роман написал не Сашенька, а… Стуков или Стучков. Милая Кло, ведь Саша вам с Ваней тогда черновики романа занёс, куда ж они делись… Она мне отвечает резко: «У меня нет. Нет никаких бумаг Саши!» И трубку швыряет! Ну, я никогда с ней особенно не дружила… Но потом она позвонила сама. Один раз, второй… И всё мне про помойку где-то возле Палашёвского рынка… И про то, что отдала дворнику коробку со старыми журналами. Думала: там журналы. А потом – глядь, нет коробки, в которой был чемодан, а журналы ненужные вот они, пожалуйста! Она – за дворником (она ведь быстро бегала до инсульта своего), а тот говорит – пожёг всё! Спалил!
– Мамочка, ты же сама говорила, что от звонка к звонку прибавлялось подробностей! – напомнила Лада.
– …которые она выдумывала, – поддержал Шура.
– Мне сегодня приснились бабушка Женя и Александр Емельянович. Я решила, что это…глас. – Женюрка смутилась от такой чуждой себе идеологии. – Я и решила провести разведку боем. Так вот, когда я поднималась в бель-этаж, из Клотильдиной квартиры выскользнул, не заперев её, какой-то господин с разными по цвету глазами в старинном котелке и лайковых перчатках. Я так не ожидала, что растерялась и пробежала ещё один лестничный марш.
5
Зайцева-Трахтенберию высадили из «мерса» у метро. Всемирно знаменитый Иноперцев поехал дальше, скрытый шторками машины, и «мерс», из которого был высажен исследователь, быстренько встроился в общую колонну сопровождения того, кто вернулся. Белый «линкольн», как белый конь, – с завистью подумал Зайцев, спускаясь не на землю, а даже под неё. В метро он ехал час, потом тащился вдоль высоковольтки к себе в зачуханный панельный дом, длинный, точно огромный барак, прозванный в народе «китайской стеной».
Встретил маститого! Скоро – телеэфир! Всё-таки, радость, радость и радость! Может быть, «ауди» подарит? – проклюнулось в немного усталой душе. Да, в принципе, он немного устал от всей этой истории. Она тяготила своей неясностью. Фактически заказ выполнен, а не уплачено. Да какой заказ… Это ведь не брюки кроить (отец Трахтенберия был отличным закройщиком. Говорил: «Главное, не бояться резать»).
Вообще-то он, сын Зайцевой и Трахтенберии, тоже оказался не из пугливых. Как началась перестройка, выполз из норы – и пошло-поехало. Примкнув к самому крикливому меньшинству, то одного приструнит, то другому по башке надаёт, выражаясь фигурально… Надо ж было Союзы разрушать, и главный Союз Советских Социалистических республик, и писательский. Писательский оказалось разрушить довольно просто. Во главе его стояли трусливые графоманы, которые либо разбежались, как тараканы, либо, как упыри присосались к денежатам новых властителей. Конечно, не одни они составляли писательскую мощную организацию, были в ней и вполне даже талантливые авторы. Но о них не то, что не подумали в это разрушительное время, а какая-то вышла сверху разнарядка и их уничтожить вместе с графоманами, и в итоге, именно их пришили, говоря на фене.