Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
Точилин глянул на Тамару, с горечью осознавая, что так и не смог разлюбить эту великолепную стерву. Он ожидал, что нежданная гостья возмутится, возможно, прояснит, почему Тимофей небрежно называет её мифом-универсалом.
– Ладно, – неожиданно бодро ответила Тамара, точно так же уселась верхом на второй табурет, придвинулась к лавке. Лихо опрокинула в себя водку, налитую, вероятно, для Артура. Тот лишь похватал пальцами воздух. Точилин и чёрный Тима последовали примеру решительной женщины.
Тамара не отважилась закусить наваленной в тазик снедью, осевшим от выпитой
– Мальчики, давайте прекратим балаган. Я обещала, что устрою тебе новую жизнь? – обратилась она к Тимофею-старшему. С полотенцем на голове, сгорбленный, жалкий, Лемков выглядел как бедуин в чалме, что растерял всех своих верблюдов и засыхает в пустыне от жажды.
– Обещала, – продолжила она. – Я долго ждала твоего решения. Не дождалась. Тогда я поступила решительно и резко…
– Резко, – повторил Тима-сын, удивлённо хмыкнул. – Резко. Хорошо сказала. Запомню.
– Вместо того, чтоб твоему барахлу пылиться ещё тысячу лет, я его реализовала.
– Реализовала, – вторил ей Тима-сын. – Файн! – и шутливо пропел:
– Ай лайк ит! Мув ит, мув ит! 8
– И представь, – Тамара зыркнула прекрасными, но злыми глазами в сторону чёрного Тимы, но обращалась к Лемкову. – Получилась очень приличная сумма, с которой ты сможешь начать совершенно новую жизнь.
8
– Прелестно! Я в восторге! Двигайся, двигайся, – вольный перевод с английского – автора.
– Сколько? – спросил с набитым ртом Тимофей.
– Коммерческая тайна, – понизив голос, ответила Тамара. – Скажу только тебе, Тима, тет-а-тет.
– Говори, – потребовал Тимофей. – От сына и друзей у меня тайн нет.
– Да, – ввернул оживший Артур. – У друзей нет тайн от друзей.
– Помолчи, – грозно потребовал Тима-сын.
– Не стоит озвучивать, – засомневалась Тамара, – это очень приличная сумма.
– Сколько? – настаивал Тимофей-старший.
– Ну, как хочешь, – проворчала Тамара. – Только на этой кредитке – сто десять тысяч с небольшим, – и она вновь выложила перед Тимофеем на лавку блескучую карточку.
– Долларов? – восторженно прошептал Точилин.
– Гривен! – огрызнулась Тамара. – Конечно, долларов, Точила. Ферштейн?!
– Заладила: ферштейн-ферштейн, – огрызнулся Точилин. – Слов других не выучила, фройля?! Нихт фирштейн!
– За всё? Сто десять?! – зловеще усмехнулся Тимофей.
– Ах, ты – оборвыш! – смело заблажила вдруг Тамара. – Алкаш непросыхающий! У тебя в жизни больше червонца баксов на руках никогда не водилось! Что ты корчишь из себя Рокфеллера, идиот?!
– Вот оно – попёрло настоящим, смердящим, – тяжко вздохнул Тимофей. – Э-э, хе-хе. Миф-универсал, одно слово.
– Вот же – Раша! – прохрипел чёрный Тима. – Сумансшешая страна! Рокфеллеры подвале сидят.
– Че тебя корёжит, рванина драная?! – продолжала злобствовать отважная Тамара. – Ты
– Заткнись, – спокойно попросил Лемков.
– Да, – поддержал Тима-сын. – Замолкни, женщина. Что разоралась, не знаю, как… кондуктор?! Есть ещё Москва кондукторы автобусы, нет, а, Жора?
– Послушай, – продолжил Лемков, низко наклонился к сведенным коленям некогда любимой женщины, но прикоснуться руками не посмел. – Одна картина в золоченой раме, что ты спёрла, потянет на поллимона гринов. Это в первом прикиде. И не на аукционе. Ведь это – подлинник.
– Отдала через посредника за сотню. Поторопилась, знаю, – попыталась оправдаться Тамара. – Но ты же сказал: это копия, что ни один эксперт не докопается, что подделка!
– Ты – полная дура! – злобно прошипел Лемков. – Я сказал: копия, чтоб ты губы не сильно раскатывала! Это был подлинник. Чужой. Я должен был сделать копию. Не успел. Теперь мне башку оторвут и закопают. Дальше, – он остановил жестом Тамару, которая выпрямилась на табурете для решительного объяснения. – Ты унесла все мои копии: Коровина, Репина, Дейнеки, Петрова-Водкина…
– О! Водкина! – воскликнул осоловелый Артур и будто ожил для радостей жизни. – Налейте водкина, друзья! Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного! – процитировал он «нетленки» Губермана.
– Заткнись! – потребовал чёрный Тима. – Папа говорит.
– А мои картины? Куда дела мои картины?! – встряхнул полотенцем на голове Тимофей.
– Сдала в банк, на ответственное хранение. Мои друзья, по первому нашему требованию, переправят их в любую галерею Европы, – ответила Тамара.
– По-нашему? – возмутился Лемков. – Нашему?
– Да. Нужны две подписи под заверение нотариуса, – тихо и терпеливо пояснила Тамара. – Твоя и моя.
– А я тебе разрешал всё это, – Лемков махнул рукой в сторону двери, – выносить?!
Тамара смиренно склонила голову.
– Ты бы никогда не разрешил и… подох бы от пьянства в своем вонючем подвале! – воскликнула она. По её щекам покатились крупные… восковые слезы.
Точилин удивленно глянул на корыто с воском, поверхность которого затуманилась и теперь действительно напоминала холодец, сваренный из свиных ножек.
– Что ж теперь?! – всхлипнула Тамара. – Что?! Ну, убейте меня!
– Папа тебя резал куски, – усмехнулся Тима-сын. – Мы тебя пожарили, отправили в ад. Прощай.
– Что ты несёшь, ниг-гер? – злобно фыркнула слюнями Тамара на всю благообразную троицу, чинно сидевшую на диване.
– За нигера ударю даже белую женщину, – грозно проворчал чёрный Тима.
– Давай, – смело сказала Тамара и выпрямилась.
Тима-сын коротко взмахнул длинной рукой. Клацнули зубы. Лицо молодой женщины завесилось растрепавшимися волосами. Цокнула о цемент пола отлетевшая, тяжёлая заколка. Тамара медленно вернулась в исходную позицию, повернувшись к ошалевшим зрителям на табурете всем телом, долго и злобно смотрела на чёрного Тиму, сверкая белками глаз сквозь завесу чёрных блестящих волос.