Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
– О, господа, это наш Тима так низко пал, – фальцетом пропел Артур, заглянул под лавку.
Поднялся, наконец, с четверенек чёрный Тима, отряхнул стальные брюки. Он был красавцем этот плод трагической любви русской женщины и африканца. Высоченный, под два метра, стройный, как греческий атлет. От негроидной расы у него был только шоколадный цвет кожи и слегка приплюснутый нос. В остальном Тима являл собой великолепный человеческий образчик совершенства.
– Это ещё кто? – изумилась Тамара, чуть отступила, оглянулась, будто только что поняла, в какой вертеп попала.
– Негр, – запросто ответил
– Нормально, – испуганно прошептала Тамара. – Откуда негр?
– Фром Нью – Джерси, – пояснил Тима-сын, продолжая отряхиваться от пыли и грязи, налипшей на стальные брюки.
– Джерси? – переспросила Тамара, по чисто женской традиции делая ударение на «и». – Костюмчик из джерси? Ткань такая? Новый материал?
– Совсем из ума сошёл, белый женщина, да?! Какой материал! – возмутился Тима-сын. – Не знаешь, Нью – Джерси – Юнайтед Стайтс оф Амэрика?! Штат такой. Рядом – Нью-Йорк сити. Деревня!
– Нью – Йорк – деревня? Я и не знал, – негромко пробухтел так и не протрезвевший Артур. – Ни фига! Нормально! Негр – из деревни, – и рассудил сам с собой. – Ну, что ж, если есть деревня Париж в российской глубинке, значит, найдётся и деревня Нью-Йорк.
– Оп-паньки! – восхитилась Тамара. – Откуда в этом вонючем подвале американы?
– Не твоё дело, – отрезал Тима-сын, присел на табуретку. – Ты кто? Зачем здесь? – повернулся к Точилину и приказал:
– Жора, подними папу.
– Жора? – удивилась Тамара и проводила взглядом узнаваемую личность.
– Конечно-конечно, – с готовностью ответил Точилин, послушно отправился выполнять приказание. – Тимоша, вставай!
– Папу? – удивилась Тамара. – Точила, он сказал: папу?!
– Папу, – утвердительно качнул головой чернокожий Тима.
– Тогда я – твоя мама, – небрежно усмехнулась Тамара.
Не так-то просто было смутить негритянского Тиму.
– Пошла!.. Знаешь куда?! – грубо заявил он. – Мама нашлась. Такую маму имел на баобабе каждый день Африка. Висела на верёвка для гиен. Качалась. Как пришла, так и пошла – на фик! Фак ю!
– Пошёл сам! – не растерялась Тамара и показала негру средний палец левой руки. – Это – фак ю тебя!
– В жопу. Пошла, быстро! Обратно, на улицу – марш! Пришла тут. Мамана. Команды даёт. Палец показала и что? Не обидно. Показывай. Всё-равно. Мы тут папу оплакали. Думали, – умер. Он живой. Сидим, радость – пьём водка. Хорошо было. Пришла тут твар такой. Мы тебя в аду зажарили? Да, зажарили! Пришла тут. Такая вся… коза.
– Как оплакали? – ничего не понимала Тамара, отступила спиной к стене, озиралась вокруг, посматривала то на безжизненное тело Тимофея, то на Точилина и Артура. – Он что умирал? Тима умирал, да?! Наверное, я виновата.
– Наверное, – злобно пробурчал Точилин. – Хэ! Конечно, ты во всём и виновата!
– Умирал. Да! – один противостоял агрессии великолепной гостьи чёрный Тима. – Ты виновата, твар. Понятно. Да. Вижу, что ты. Больше некому!
Между тем Точилин склонился над распластанным
Артур подошёл на помощь, ткнул загнувшегося Точилина легонько под зад коленом и проскользнул тенью в сортир. Точилин распрямился и замер. Зашевелился на полу Тимофей. Хрипя, отплевываясь, с трудом поднялся на четвереньки.
– Чё приперлась, стерва? – просипел он.
– Потрясающее ничтожество, – сощурилась Тамара, будто присматриваясь к явлению с того света. – Вы уже все тут спились окончательно.
– Что тебе ещё от меня нужно?! – напряжённо и членораздельно прохрипел Тимофей, встал на колени, выпрямил спину. В долгополом, растянутом своём, драном свитере, бородатый Лемков выглядел странником, нищим оборванцем, что встал на колени перед барыней в ожидании милостыни.
– От тебя ж несёт, как от помойного ведра! – злобно, истерично выкрикнула Тамара. – Посмотри, во что ты превратился?! Художник!
– Тебе какое дело?! – заорал Тимофей. – Всё выгребла и – проваливай!
– Для твоего же блага! – тихо сказала Тамара. – Для твоего же блага, Тимоша. Пойми меня!
– Для моего?! – заблажил Тимофей. – Для моего?! – и шагнул было одной ногой к женщине, но подняться со второго колена не смог. Тамара шарахнулась от него, стукнулась затылком о пустой стеллаж, отчего упал сверху одинокий глиняный горшочек и, жалобно хряснув, рассыпался у ееёног.
– Тима, я всё сейчас объясню, – воскликнула Тамара.
– Мне? – изумился Тима-сын. – Не надо.
– Тебе надо… – продолжила Тамара, коротко и зло глянула в сторону чернокожего Тимы, мол, куда ты-то лезешь, и вновь обратилась к Тимофею Лемкову:
–…надо сломать эту свою скотскую жизнь. Сломать враз и бесповоротно, как засохший сучок! – вдохновенно призывала Тамара и даже приложила руки к груди. Пальцы её блеснули перстнями и золотыми кольцами. – Соберись силами, Тима, соберись. Бросай всё. Поехали со мной. Начнём новую жизнь. Я всё устроила. Вот. Вот, – она принялась копаться в своей дамской сумочке. – Как же тут у вас темно! На улице солнце встает. Асфальт полили. Свежо, прохладно. У вас тут – могильная сырость, мрак, как в склепе. Смрад. Вот, – она протянула Тимофею бликующую карточку, размером с визитку.
– Что это? – спросил с неприязнью Тимофей, но принял карточку из рук бывшей возлюбленной.
– Часть твоих денег. Очень больших денег! Остальные на другом счету. Тоже на твое имя. Я почти ничего себе не взяла. Так – мизер, самую малость. Мы же будем жить вместе?! Да, Тима, вместе?! Ну, подумай, сколько тебе осталось, Тим? С твоей язвой, больными почками?! Только ради тебя я пошла на всё это. Только… только нам надо как можно быстрее уезжать отсюда. Бежать из Москвы. Как можно быстрее. Из страны. Ты будешь писать прекрасные картины на Монмартре. Я буду продавать их у Лувра или музея де Орсе. У нас будет своя галерея на улице де Криме. Мы станем богатыми людьми. Мы будем счастливы вместе, Тима!