Обнаженная
Шрифт:
У Реновалеса явилось желаніе уйти оттуда какъ можко скоре. Въ уборной не было орденовъ; врне всего, что они остались въ спальн. И впервые посл смерти жены ршился онъ повернуть ключъ въ этой двери. Запахъ прошлаго не оставлялъ его и проникалъ, казалось, черезъ поры его тла. Реновалесу чудилось, будто его обнимаютъ чьи-то невидимыя, огромныя руки, протянутыя изъ безпредльной дали. Теперь ему не было страшно войти въ спальню.
Онъ вошелъ ощупью, подвигаясь въ темнот къ окну; ставни заскрипли, и солнечный свтъ сразу влился въ комнату. Ослпленный эгимъ яркимъ Сотомъ, художникъ увидлъ, какъ блеститъ венеціанская мебель, словно нжно и привтливо улыбаясь ему.
Это была роскошная художественная
Роскошная обстановка сопровождала ихъ всюду. Они не разставались съ нею даже въ эпоху горькой нужды. Въ дни бдности, когда онъ работалъ на чердак и Хосефина стряпала сама, когда у нихъ не хватало стульевъ, они ли съ одной тарелки, и Милита играла куклами изъ тряпокъ, въ жалкомъ альков, выбленномъ известкою, стояла нетронутая и окруженная глубокимъ почетомъ мебель блокурой супруги дожа, словно надежда на будущее, общаніе лучшихъ временъ. И несчастная Хосефина, доврчивая въ своемъ простодушіи, благоговйно держала эти вещи въ чистот, обожая ихъ и ожидая волшебнаго переворота, когда можно будетъ перенести ихъ во дворецъ.
Художникъ обвелъ спальню сравнительно спокойнымъ взоромъ, не находя въ ней ничего особеннаго или волнующаго. Предусмотрительный Котонеръ убралъ кресло, въ которомъ умерла Хосефина.
Роскошная, монументальная кровать изъ рзного чернаго дерева и блестящей мозаики выглядла довольно вульгарно, такъ какъ матрацы были свернуты и сложены въ кучу посредин. Реновалесъ улыбнулся, вспомнивъ страхъ, не позволившій ему ни разу открыть дверь комнаты. Покойная не оставила здсь никакого слда по себ. Ничто не напоминало здсь Хосефины. Атмосфера была тяжелая и затхлая, пропитанная пылью и сыростью, какъ обыкновенно въ спертыхъ помщеніяхъ.
Время шло, и надо было искать ордена. Освоившись въ комнат, Реновалесъ открылъ шкапъ, надясь найти ихъ тамъ. Такой же запахъ, какъ въ уборной, вырвался и изъ этого помщенія, только боле легкій, далекій, еле замтный. Вдругъ Реновалесу почудилось, что имъ овладла какая-то странная иллюзія. Но нтъ. Изъ глубины шкафа поднимался какъ-бы невидимый дымокъ, окутывая его ласковыми, плавными кольцами. Глаза его сейчасъже узнали на полк футляры, которые онъ искалъ. Но онъ не протянулъ къ нимъ рукъ и застылъ въ неподвижности, увлекшись созерцаніемъ многихъ мелкихъ предметовъ, напомнившихъ ему Хосефину.
Она царила и тутъ и выходила ему навстрчу еще живе и опредленне, чмъ изъ стараго платья. Перчатки ея сохранили, казалось, теплоту и форму рукъ, ласково игравшихъ въ былыя времена волосами маэстро. Воротнички ея напоминали ему прелестную шейку изъ слоновой кости, на которой у Реновалеса были любимыя, нжныя мстечки для поцлуевъ.
Руки его перевернули все съ болзненнымъ любопытствомъ. Старый, тщательно завернутый веръ растрогалъ его, несмотря на свой жалкій видъ. На потертыхъ складкахъ его виднлись слды красокъ, остатокъ головки, написанной имъ, когда жена была ему только другомъ, и онъ почтилъ этимъ вниманіемъ сеньориту де-Торреалта, пожелавшую имть какую-нибудь работу молодого художника. Въ одномъ футляр засверкали загадочнымъ блескомъ дв огромныхъ жемчужины, окруженныя брильянтами.
Перерывая жадными пальцами футляры, ленты, платки и перчатки, онъ наталкивался на воспоминанія, связанныя всегда съ его собственною личностью. Эта несчастная жила для него, только для него, какъ-будто личная жизнь ея была не въ счетъ и имла значеніе лишь въ связи съ его жизнью. Маэстро нашелъ, тщательно и благоговйно уложенныя, среди лентъ и картонокъ, фотографіи тхъ мстъ, гд протекли ихъ молодые годы – римскихъ памятниковъ, холмовъ старой папской области, венеціанскихъ каналовъ; вс эти воспоминанія о прошломъ были, очевидно, очень дороги ей, потому что были связаны съ образомъ мужа. Въ бумагахъ онъ нашелъ засушенные цвты, хрупкіе и плоскіе; тутъ были и роскошныя розы, и скромные полевые цаточки, и сухія травы, все безъимянныя вещи, безъ всякой цнности. Но Реновалесъ догадывался о ихъ значеніи и понималъ, что цвты связаны съ какими-нибудь счастливыми минутами, совершенно забытыми имъ.
Портреты художника изъ разныхъ періодовъ его жизни выглядывали изо всхъ угловъ и изъ подъ горъ тонкихъ носовыхъ платковъ. Затмъ Реновалесъ увидлъ нсколько пакетовъ писемъ; чернила поблднли отъ времени. Художникъ изумился, взглянувъ на почеркъ; онъ былъ знакомъ ему и вызывалъ въ немъ неясныя воспоминанія, точно лицо человка, имя котораго невозможно вспомнить. Ахъ, какой дуракъ!.. Это былъ его-же собственный, некрасивый и неизящный почеркъ юныхъ лтъ, когда онъ умлъ легко дйствовать только кистью. Передъ нимъ лежалъ на желтой бумаг весь его романъ, вс его умственныя усилія для изложенія «красивыхъ вещей», точно онъ былъ литераторомъ. Вс письма были на лицо: и изъ досвадебнаго періода, когда, разставшись посл пріятнаго свиданія или разговора, они испытывали потребность изложить на бумаг то, чего не смли высказывать вслухъ, и другія, съ итальянскими марками, полныя хвастливыхъ объясненій въ любви, – маленькія записочки, которыя онъ посылалъ жен, когда узжалъ на нсколько дней въ Неаполь или въ какой-нибудь мертвый городъ въ окрестностяхъ Рима. Дале письма изъ Парижа, адресованныя въ венеціанскій палаццо; въ этихъ онъ тревожно спрашивалъ о здоровь малютки, желая знать, какъ идетъ кормленіе, и дрожа отъ страха передъ возможностью неизбжныхъ дтскихъ болзней.
Ни одно изъ его писемъ не было потеряно; вс были здсь, тщательно спрятанныя, продушенныя любовью, перевязанныя лентами, которыя служили какъ бы повязками прошлой жизни, обращенной въ мумію. Письма же Хосефины потерпли иную судьбу; ея любовь на бумаг разсялась, исчезла въ пустот. Письма ея остались, забытыя, въ карманахъ стараго платья, сгорли въ отельныхъ комнатахъ, попали можетъ быть въ чужія руки, вызвавъ жестокій смхъ надъ наивною любовью молодой женщины. У него хранилось только нсколько писемъ, но и т были не отъ жены, а отъ другой женщины. И при мысли объ этомъ Реновалесъ почувствовалъ угрызенія совсти, страшный стыдъ за свой дурной поступокъ.
Онъ читалъ первыя строки нкоторыхъ писемъ съ удивленіемъ, какъ будто они были написаны не имъ, и наивно изумлялся своему страстному стилю. И это было написано имъ самимъ!.. Какъ любилъ онъ въ то время свою Хосефину!.. Ему не врилось даже, что эта любовь могла кончиться такъ холодно. Онъ удивлялся теперь своему равнодушію за послдніе годы, не помнилъ о непріятностяхъ ихъ совмстной жизни, видлъ свою жену только такою, какъ она была въ молодости, съ яснымъ лицомъ, серьезною улыбкою и восторженнымъ взглядомъ.