Обнаженные души
Шрифт:
Пригибаясь, спасаясь от случайных пуль, приблизился Хорхе и опустился на сырую землю рядом.
– Передышка будет недолгой, – произнес он.
Сесар открыл глаза.
– Да уж… Перед тем как нас сотрут с лица земли, – промолвил кто-то со стороны.
Сесар устало посмотрел на солдата-испанца, которого по воле судьбы тоже кинуло на эту войну. Похожие судьбы. Как у многих здесь. Как у Хорхе. Как у Сесара. Около года назад они еще были беженцами, жили в ужасных условиях. Спустя несколько месяцев после смерти Сильвии их начали привлекать к строительству.
У Сесара не было сомнений. Он вступил в Иностранный легион.
– Мы же все равно проиграем эту войну, – пессимистично продолжил солдат. – Мы ее уже проиграли…
– Мы не проиграли войну и не проиграем, если будем бороться, – возразил Сесар.
– Да ну? У фашистов сил вдвое больше. У нас же армии практически нет, командование в отчаянии. Разве есть тут хоть какой-то мизерный шанс? Разве не лучше сдаться?
– Я никогда не сдамся, – мрачно произнес Сесар, отвернувшись.
– Да? – солдат помолчал, а затем усмехнулся. – Хочешь сгинуть в этой бессмысленной борьбе?
Сесар не удостоил его взглядом.
– Уж лучше так, – сказал он совсем тихо.
Морис оказался прав. Лилль был близок к границе и слишком быстро попал под стремительный удар этой жестокой войны. Теперь все члены его семьи начинали понимать, что его заставило так неотвратимо изменить свою жизнь.
Ксавье шел по родному городу, понуро глядя на неубранные улицы, на спешивших по делам людей. Это была грустная картина разрушенного мира, мира, где царило когда-то добро и где он был когда-то счастлив.
Он шел, раскидывая камешки с мостовой под ногами, думая о Морисе, о его жизни и его смерти, благородной и нелепой одновременно. Люди умирали, как его брат, за что-то, во что верили, но их гибель не приносила победы, а становилась лишь очередной строчкой в летописи жертв.
В воздухе разразился острый резкий вой воздушной тревоги. Ксавье вздрогнул. Началась паника. Все устремились бежать: кто в сторону наскоро оборудованных убежищ, кто в сторону своих домов.
Сирена звучала долго, раздражающе, пугающе. А потом начали рваться снаряды. Ксавье мчался изо всех сил, так что стук сердца и топот собственных ног врывались в звуки молниеносно затихшего города, содрогающегося под звуками взрывов.
Стены дома уже были совсем рядом, когда очередная бомба с оглушительным ревом ударила в здание, вздымая вверх языки пламени, груды камней и осколков.
– Нет… Нет! – закричал Ксавье, валясь на землю.
Почерневшие, обуглившиеся стены, съедаемые языками огня, и оседающая пыль…
– Нет…
Он поднялся, кинулся со всех ног к дому, упал, вскочил, снова кинулся. Уже через мгновенье доски крыльца соскочили
Он, не отрываясь, смотрел на этот всепоглощающий ужас, не решаясь поверить. Слезы лились рекой. Он рвался изо всех сил, зло отбиваясь, не понимая, что руки, державшие его, спасали от гибели.
– Нет! Нет!… Сволочи! Я проклинаю вас! Я ненавижу вас! Ненавижу!
II
Яркий свет десятков электрических лампочек заливал золотом просторный банкетный зал. Все та же роскошь и красота. Казалось, что этого места и этих людей совсем не тронула война. Тот же блеск пышных приемов, сменились лишь темы для разговоров.
– Я предлагаю поднять бокалы за Анри Петена, – торжественно произнес Филипп Варенкур, – за человека, возглавившего наше правительство в такое непростое время.
Зал наполнился хрустальным звоном.
– Я не стану пить за предателя, – вдруг выпалил человек лет тридцати пяти, довольно высокий, с густыми каштановыми волосами, тоненькими аккуратными усиками и бородкой.
Взгляды моментально обратились к нему, а бокалы замерли в воздухе.
– Как вы смеете так называть этого человека, героя Первой мировой? Мсье… простите, не помню вашего имени, – с негодованием прервал тишину хозяин дома Филипп Варенкур.
– Эдмон Ловаль.
– Постойте, постойте, я, кажется, вашу фамилию слышал в связи с…
– В связи с выборами премьер-министра, – подсказал ему кто-то.
– Ах, да, – припомнил и Варенкур. – Вы один из тех немногих членов Национального собрания, которые голосовали против Петена.
Эдмон Ловаль кивнул, и узкая полуусмешка коснулась уголка его губ.
– Нас было восемьдесят, – поправил он.
В зале воцарилась тишина. Мсье Ловаль со снисходительным благородством окинул взглядом своих явных противников.
– Маршал Петен – выдающийся человек, и его действия снискали ему уважение и любовь всей нации… ну, разве что за исключением восьмидесяти депутатов Национального собрания, – насмешливо, едва ли не презрительно прервал эту неловкую паузу Варенкур.
– Когда-то заслужил, да, – парировал Ловаль. – Теперь же он призывает к коллаборационизму с немцами.
– Довольно! Я не желаю слышать это в своем доме, – непреклонно произнес Варенкур.
Все молчали. Ловаль еще раз обвел окружающих разочарованным взглядом и прошел к выходу.
Соланж проводила его устало-скучающим взором. Эти разговоры, эта политика были далеки от нее. Война окончена, по крайней мере, для этой части Франции, а остальное не имело значения. Правые, левые, Петен, оппозиция… Скучны были все эти люди, которые регулярно собирались в доме ее отца.
Ее взгляд остановился на мужчине, стоявшем чуть в стороне ото всех, опираясь о перила лестницы, ведущей наверх. Он был молод, резко привлекателен и с поверхностным безразличием наблюдал за происходящим. Лишь на мгновение его слегка надменный взгляд встретился со взглядом Соланж.