Оборотный город. Трилогия
Шрифт:
Отец Григорий только успевал подливать, а винцо оказалось не таким уж безобидным. В смысле язык не заплетался, а вот ноги слушались… не очень. Батюшка, похлопав меня по плечу, убежал куда-то за новым кувшином, а пока я ждал его, привалившись спиной к алтарю, одной из каменных «икон» вдруг взбрело в голову со мной поболтать. Чему я, по лёгкой нетрезвости, не особо и удивился…
— Иловайский, ты чё творишь? — жалобным женским голоском спросил барельеф святого Люцифера Берберийского.
Я покосился на него, но не ответил. Ну не настолько же я пьян, чтоб с каменными плитами разговаривать…
—
— Катенька? — подозрительно сощурясь, шепнул я.
— Нет, блин, Шарон Стоун из «Основного инстинкта»!
— Здорово дневали, Шарон, — послушно согласился я. — А мне что-то в голосе вашем знакомое привиделось, думал, Катенька это. Но вы её не знаете, а она…
— Иловайский, не тупи, тормоз в лампасах! Я это, я, Катенька, понял? И больше не пей!
— Почему?
— Потому что хороший уже! — рявкнула «икона». — Ты за дверь нос высуни, там же опять народ по твою душу целую демонстрацию устроил! Нет, ну что, так трудно было покойника изобразить? Почему тебе никто не поверил, а?! Щас ещё и этот с проверкой припрётся…
— Кто? — опять ничего не понял я, кроме того что снова кругом виноват.
— Кто, кто… Прыщ в соболевом пальто! Решил выйти, пообщаться с горожанами, прежде чем докладную настрочить. Тебя поближе рассмотреть хочет…
Я пожал плечами и грустно посмотрел на пустой бокал. Отец Григорий задерживался. Интересно, а кто же может гулять по городу в собольей шубе в такое время года? Жарко ведь вроде… Хотя не так уж и интересно… Мне-то что до него? Пусть себе гуляет, а я тут у алтаря в прохладе посижу…
— Меня уволят, точно уволят, — сообщила Люциферова плита убитым Катиным голоском. — И всё из-за тебя! Нет, Илья, ты никогда меня не любил…
Я покосился на барельеф. Может, всё-таки ответить? Нет, нет, нет… Прохор всегда предупреждал: не так страшно, если предметы с тобой разговаривают, страшно, если ты им отвечаешь. А раз я в бесовском храме, то кто со мной тут говорить может? Ясно же, что не ангел небесный! Так что ну его, лучше помолчу…
— Ай, генацвале, что так сидишь, зачэм опять грустный, а? — В нечистый храм, хлопнув дверью, вошёл отец Григорий. — Вот, на, ищё вино есть, выпьем и пайдём!
— Куда?
— На улицу пайдём, — радостно продолжал грузинский батюшка, и глаза его горели подозрительно нездоровым блеском. — Народ тебя ждёт, да! Ты такой, всэм нужный, всэ хотят, вах! Нехарашо отказывать, когда так просят, э…
— А чего хотят-то? — Принимая и ставя на алтарь прохладный кувшин багряного вина, пахнущего земляникой и осенними листьями, я поймал себя на мысли о том, что уже и с отцом Григорием общаюсь примерно так же, как с разговорчивой плитой Люцифера.
Но это мурло грузинское быстро сунуло мне вино обратно, помогло встать и, заботливо приобнимая за плечи, повело к выходу. Ноги сгибались в смешные кренделя, однако ж я послушно шёл, потому как мне ведь тоже интересно — кто там собрался и чего хочет? Прохор бы своей рукой прибил меня за такую беспечность, но где он
Мы вышли на порог, и душный воздух, по-любому хоть как-то освежающий, ударив мне в лицо, сбросил последние остатки пьяного хихиканья на дно желудка. То есть протрезвел я в считаные доли секунды…
— Живой! Теплокровный! Жрать его!!!
Отец Григорий успокаивающе похлопал меня по плечу и встал перед скандирующей толпой ведьм, чертей, бесов, вурдалаков, колдунов, упырей и прочих законопослушных граждан Оборотного города. Надо же, сколько их тут набежало-о, ой?! И ведь всё больше незнакомые рожи, и опереться-то не на кого…
— Люди! Мэня слушаем, да! Иловайский сюда с миром пришёл, сам пришёл, как гость пришёл. Гостя рэзать нельзя, грех, э? Всё равно на всэх нэ хватит, один кушает, другой обижается, нехарашо…
— Дык… хоть по чайной ложечке, — выкрикнул кто-то. — Причаститься бы! Веры неправедной ради!
— Вера — это святое, — торжественно подтвердил горбоносый настоятель чёрного храма. — Кунака неволить нэ буду, а папрасить — папрашу. Сам захочет, сам всэх причастит, ибо сказано: «Бэрите, едите, сие эсть тело маё…» Ну это нэ им, канэчно, сказано и нэ про то, но… папробуем, да?
Я только-только собирался выплеснуть в лицо этом гаду, что своим телом никого причащать не намерен, а уж всю эту свору тем более, как неожиданно поймал себя на том, что острие дагестанского кинжала недвусмысленным образом упирается мне в бок.
Щедрая улыбка отца Григория светилась лишь самой неувядаемой и нежнейшей заботой о своей пастве. Ничего личного. Всё в рамках вероисповедания. У нас вином и хлебом причащаются, у них кровью и мясом. Человечьими. А в данном случае конкретно моим!
— Слушай, бичо, нэудобно, да? Люди ждут, на тебя смотрят, у них праздник будет, зачэм портить?! Смирно стой, кинжал острый, ничего нэ пачувствуешь. Слово тебе даю, как джигит джигиту, больно нэ будет, э?!
— Спа-а-сибо, — хрипло выдавил я и, вспомнив прошлые финты, уточнил: — А меня на всех хватит?
— Уж как-нибудь… — благоговейно облизнулась толпа в едином духовном порыве.
— А… подраться? — чуть менее уверенно предложил я.
— Отчего ж нет, оно уже традиция, — с уважением выдохнули первые ряды. — Вот причастимся и начнём друг дружке хари драить! В память о покойном хорунжем… Мы ж тоже не без совести!
Не буду врать, что меня это сильно ободрило или порадовало. Но свежие мысли в голову не приходили, возможности отбиться не было, и, как ни хотелось жить, да, видно…
Минуточку… Именно видно! Я же вижу его! Слева, не выделяясь из толпы, чуть в сторонке ото всех стоял могучий седой вампир благородной внешности, в иноземном костюме, с клыками до подбородка. Он был одет в мундир прусской пехоты, во рту держал изогнутую английскую трубку, а сам разглядывал меня с неприязненным интересом. Так вот ты какой, барин Соболев! Пришёл под личиной полюбоваться на смерть реального казака (который не мертвяк), чтоб потом ещё и Катю из дворца взашей прогнать! Вот только хрен огородный тебе липовым мёдом не намазан?! Жаль не учёл, умник, что я сквозь любые личины вижу…