Оборотный город. Трилогия
Шрифт:
— Хорунжий пришёл?! Налейте ему штрафное ведро! А чё, казак должен пить, как его лошадь!
— Илюха, дай поцелую на брудершафт? Ну не хочешь в губы, давай я тебя в другое место поцелую, у меня фантазия богатая… Чмоки?
— Казачок! А можно я те в рыло дам? Не со зла, а знакомства ради. Нельзя? Тады извини, я ж не навязываюсь, у меня тоже гордость есть… Но передумаешь, скажи!
Пару раз выпить всё-таки пришлось, иначе бы нашу троицу просто не пропустили. Бес-охранник отпал от нас (чуть не написал «смертью храбрых») после третьего стакана, видимо, сказывалась молодость и отсутствие закалки. Недаром на Древней Руси ушкуйники выбирали себе новичков в поход
— Генацвале, ты пока в церкви падажди, — едва ли не силком впихивая меня в двери нечистого храма, убеждал отец Григорий. — Тебе в городе что делать, пить, да? На, тут пей, вон кувшин с кахетинским за алтарём стаит. Отдыхай, э… Я сам тебе сюда всэх приведу!
— Мне ещё с Хозяйкой поговорить надо, — без особого желания напомнил я.
— К иконе Люцифера Мавродийского падайди, в глаз ткни и разговаривай, — шёпотом доложил батюшка. — Никто нэ знает, тока я. Ну и ты уже. Громко гавари, Хозяйка услышит.
Понятненько, у Катеньки по всему городу тайные камеры слежения да подслушивания расставлены. Так она за нечистью повседневные наблюдения ведёт, всё в волшебную книгу пишет, диссертацию сдавать будет. А может, мне и впрямь проще будет с ней на расстоянии разговаривать? Чтоб не видеть очей её карих, не терять голову от красы её дивной, не тонуть в… ну там, где я обычно тону, если на ней кофточка с глубоким вырезом. Я мысленно сжал сердце в кулак, поклявшись себе в сто сорок седьмой раз, что измену её не прощу никогда и ни за что! Сама меня от этой братии учёной всеми силами защищала, а теперь вдруг назад пятками пошла, своими ручками меня в клетку для опытов запирает?!
— Слушай, нэ надо так на меня глазами сверкать! — попятился отец Григорий. — Всё харашо будет, мамой клянусь, э…
Он быстренько сбежал, бормоча на ходу что-то об открытых выборах, честной жеребьёвке и праве каждого на свободную любовь. Не понимаю я его… Как можно добровольно согласиться быть первым, вторым или третьим любовником ненаглядной бабы Фроси? У них в Грузии вроде бы многожёнство не принято, а многомужество тем более. Как на это Павлушечка повёлся, более понятно, у мясников отношение к институту брака очень практичное. Они, поди, и дорогую жену рассматривают в контексте «хорошая грудинка, отличный филей, знатная рулька». С Вдовцом ещё проще, тот хоть сразу признал, что ищет новую хозяйку для своего питейного заведения и играть с будущей супружницей в «чёт-нечет» более не будет, ибо выигрыш порой оказывается и проигрышем. Ну а причины, толкнувшие на полигамию саму знатную деву Ефросинью, как раз таки были максимально прозрачны — старухе элементарно не хватало мужской ласки. Тем паче что с многообещающим лысым учёным у неё приключился полный облом.
Я протянул руку к кувшину, оставленному мне отцом Григорием, но передумал. Сначала дело, потом… как придётся, напьюсь либо с радости, либо с горя. Но сейчас рисковать судьбой похищенной Маргариты Афанасьевны никак нельзя, а спросить о ней можно было лишь одного человека…
— Бог не выдаст, свинья не съест, — пробормотал я, осторожно надавливая пальцем на рельефное изображение падшего ангела Люцифера. Раздалось что-то вроде длинного переливчатого звонка. Я отпустил.
— Ты чего трезвонишь, отец Григорий?! Мало ли где я могу сидеть в задумчивости с книжкой. Вот только скажи сейчас, что пошутить хотел…
— Не до шуток мне, любимая, — вопреки всем данным клятвам, сорвалось у меня с языка.
В иконе Люцифера раздался недоверчивый всхлип…
— Илюшенька? Ты… ты… Не может быть…
— Это я, солнце моё…
— Зачем пришёл? Ты же знаешь, что я…
— Знаю. Просто не думать о тебе не могу.
— Прекрати…
— Проросла ты в моём сердце, как горькая полынь на ветру, но куда я без этой боли…
— Слушай, не надо, а?! Я… дура. Дура, дрянь и мерзавка! Я им… всё разрешила, и… всё!
— Ты мечта моя лазоревая, цветок-лепесток небесный, дивный сон, сказка кареокая…
Катин голосок прерывался уже не невнятными всхлипами, а полноценным рыданием. Долгий девичий вой со звуком стучащих по полу капель слёз заполнил всё пространство нечистого храма. Я как-то пытался её утешать, что-то говорить, объяснять, успокаивать, но безрезультатно. Не помню, кто из классиков сказал: «Как трудно привести в чувство плачущую женщину, если она этого не хочет». Мне это тоже не удалось. Слезоразлив длился, наверное, с полчаса, если и меньше, то ненамного. Вроде бы и сам я вытер пару предательски сбежавших слезинок. Когда она хоть чуточку пришла в себя, я наконец-то смог изложить ей суть дела. А зря… ох зря…
— Так ты сюда припёрся не ради меня, а из-за какой-то расфуфыренной губернаторской дочки?! Иловайский, знаешь, ты кто? Ты гад! И труп! Я тебя собственными руками убью, а эту козу задушу её же колготками! Нет колготок? Я ей свои надену, потом сниму и задушу!
Мне она не давала и слова вставить. Но, быть может, оно к лучшему? Что я, собственно, мог сказать в своё оправдание? Да ничего, а ей надо было хоть на кого-то отораться…
— Я там с ума схожу, рыдаю в подушку, ночей не сплю, уже целых две! А он?! А он, денатурат, свинопас, скотобаза, муравьед бесхвостый, педикулёз ходячий, гамадрил плешивый, бультерьер суматранский клетчатый! Я… я… я не знаю, что я с тобой сделаю, но марсианская Камасутра на двадцать шесть щупалец под триста вольт просто отдыхает! Понял? Ты понял или тебе на пальцах показать?!
Если честно, то я почти ничего не понял. Нет, некоторые слова были знакомы, уж «свинопас» точно, но каким боком всё это имело отношение ко мне? У нас на станице свиньи были, как без них, но я мальчишкой только коней пас. То есть, назови она меня табунщиком, это было бы понятно, а свинопас…
— И если ты ещё хоть раз при мне, без меня (всё равно узнаю) хоть в письменном виде, шёпотом, в мыслях произнесёшь имя этой… этой… овцы, кошки драной, болонки блохастой, сопли в шоколаде, гонорейки в клетке, я тебя… и её… а уж её особенно — и поверь, фантазия у меня богатая, я тут много чего нахваталась… Ненавижу-у-у!
Я поплевал на ладони и приподнял плиту, с натугой разворачивая её к стене.
— Иловайский! Иловай… ты чего?! Ты как смеешь меня не слушать?! Ты… да я с тобой после этого…
Всё. Пусть со стенкой разговаривает, у меня тоже терпение не ангельское. Тем более что в храм ураганом ворвался отец Григорий. Не стесняясь меня, быстро сорвал старую рясу, достал из пыльного сундука дорогую красную черкеску с позолоченными газырями, красивый наборный пояс, кинжал длиннющий кубачинской выделки и такую мохнатую папаху, что она закрывала ему пол-лица.