Обращенные
Шрифт:
«Тс-с-с!»
Я вздрагиваю. Это не тот голос, о котором я думал. Тот голосок обычно раздается у меня прямо в голове. На этот раз тихое «тс-с-с!» доносится откуда-то сзади.
«Какой счет?» — спрашивает голос.
То, что я вижу, обернувшись… тот же воротник под горлышко, который парил надо мной, когда я был ребенком, в течение всей школьной недели, каждое воскресенье. Немецкая овчарка у него на поводке — не вампир. Я вижу это по шумному жаркому дыханию, которое вырывается у нее из
— Святой отец?
— Какой счет? — повторяет он, постукивая себя по уху.
Я давным-давно не посещаю спортивные матчи — тем более теперь, когда хоккеисты стали так быстро оправляться после травм. По-моему, в этом нет особого смысла.
— А почему вы не там? — спрашиваю я, указывая на церковь.
— Сегодня не моя смена, — отвечает священник. — К тому же Иуда захотел погулять.
— Иуда?
— А кого еще можно называть сукиным сыном?
— Хорошо сказано.
— К тому же мне нравится идея держать Иуду на привязи, если вы понимаете, к чему я клоню.
— Весьма остроумно.
Мы останавливаемся. Тема исчерпана. Вместо того чтобы разойтись, мы секунду-другую смотрим друг на друга, глаза в глаза, черные мраморные шарики против черных мраморных шариков. Это никогда не проходит с вампирами — попытка оценить друг друга, заглядывая в одноразовые ворота наших душ. Но мы все равно продолжаем эту игру, пока один из нас не моргнет.
— Отец Джек, — произносит отец Джек, протягивая мне растопыренную пятерню.
— Марти, — представляюсь я, отвечая на его рукопожатие.
— Если позволите, Марти… Вы выглядите немного потерянным.
Ага. Подобного рода разговоры и заставляют меня держаться подальше от таких мест. Обычно. Но в последнее время… Я вздыхаю. Исузу все еще беспокоит меня. Она издает ворчание, которое говорит о том, что она видит сны, и ей начинает сниться что-то нехорошее.
Видимо, поэтому я не советую отцу Джеку заняться самоудовлетворением. Но и не иду у него на поводу. Я меняю тему разговора.
— Эй, парень, — говорю я, почесывая Иуду за ушами.
Пес запрокидывает голову, высовывает свой огромный собачий язык, с которого на тротуар капает слюна. Производительность его фабрики по выпуску тумана возрастает.
— Молодец, Иуда.
— У вас есть собака, Марти? — спрашивает отец Джек.
— Да.
— А как ее зовут?
— Хм-м-м… — я запинаюсь. — Солдат.
— Вы служили в армии?
Я киваю.
— Вьетнам?
— Вторая Мировая.
— О? — переспрашивает отец Джек. — Самое великое поколение?
— Вроде того, — откликаюсь я.
— Таким образом, вы — человек-марионетка, — продолжает отец Джек.
Я киваю.
Но под покрытием этой болтовни он производит подсчеты. Он все еще пытается оценить меня, поместить меня в рамки некоего исторического контекста. Мог бы я быть… одним из них? Мог бы я быть одним из тех, кто сделал… это?
Не у любого, кто связан с Католической церковью, имеется повод высказывать суждение по этому поводу. Если не учитывать роль, которую они играли…
Отец Джек продолжает подготовку к отступлению.
— Так
— Буду иметь в виду, — конечно, это ложь. — Доброй ночи, святой отец.
— Доброй ночи, Мартин, pater Trooperis, [49] — отвечает отец Джек, позволяя Иуде увести себя.
Возможно, мне стоит снова дать задний ход.
Вернуться к прошлому.
49
Отец солдат (лат.).
Все началось с того, что стриптизерши перестали справляться. Нет, конечно, они были на высоте. Они усердно работали своими клычками, пополняя ряды Доброжелательных Вампиров. Но мы были все еще за тысячи миль до того, чтобы достигнуть критической массы. Мы нуждались в чем-то великом, в чем-то таком, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Вернее, перевернуть все с ног на голову. И у меня возникла отличная идея.
Был я, живущий в то время в родном штате Генри Форда, отца массового производства. То, в чем нуждались Доброжелательные Вампиры, то, что позволяло изменить масштабы обращения, перейти от единиц к сотням.
Я устроился на работу в местный банк крови и плазмы и стал вливать немного себя в каждую пинту.
Я просто не все продумал. Я выжил, не имея наставника-вампира — неужели они не выживут? Похоже, я преспокойно забыл, что присутствовал при своем превращении в вампира, был не только доказательством, но и свидетелем. Мне позволили присутствовать на вечеринке и даже сказали «bonjour». Я преспокойно забыл о нашей маленькой игре в шарады при вспышках минометного огня в самый разгар Второй мировой войны. Конечно, у меня не было наставника, но самые основные сведения были мне переданы — вместе с тем, что находится в нашей крови и делает нас такими, какие мы есть.
Помню, как проснулся в ночь премьеры моей «блестящей идеи». Воздух был наполнен вонью самовоспламенившейся плоти гемофиликов, дымящихся больниц и жилых домов. Где-то вдалеке стенали сирены. На лужайках и тротуарах — выжженные силуэты лежащих тел. Городские мусоровозы, вынужденные работать сверхурочно, воют и бибикают, увозя остатки костей.
Все телевизоры во всех барах, забегаловках и универмагах настроены на каналы новостей, некоторые показывают исключительно горячие репортажи — вернее, горящие. Выбросы пламени, показанные в режиме замедленной съемки, крупным планом, с цифровой раскадровкой, с помощью которой пытаются точно установить точку воспламенения. Это дым — или просто тень? По другому каналу опрашивают очевидцев и друзей, показывают лица в профиль, загорелые с одной стороны и бледные с другой, или снимают бинты, чтобы показать покрытые волдырями ладони. Вот они — те, кто задержался на солнце чуть дольше положенного.