Обратная перспектива
Шрифт:
— Дай помацать.
Плющ ткнул пальцем в тугого бобыря, приоткрыл жаберную крышку, понюхал и величественно отошёл.
— Что бы ты понимал, москаль паскудный…
Плющ улыбался на ходу: бычки были свежие, но белые штаны работали, требовали понтов.
Магазин Рональда был закрыт, график работы, — прочёл Плющ, с 10 до 19. Он посмотрел на солнце — девять, наверное. Всё-таки без часов неудобно, когда ты один, но не носить же это китайское фуфло. Качество часов наверняка определяет качество прожитого тобой времени. Надо съездить на Староконный, может,
Он побродил по площади, нашёл пивнушку, но заходить не стал. А вот и открытый магазин, и даже с небольшой очередью, как полагается, — продавщица ушла в подсобку и долго не возвращалась. Очередь не роптала, робкие бледные люди молча переминались с ноги на ногу. Наконец, появилась продавщица и в полной тишине пошла в наступление:
— Что, я не могу удалиться по своим делам? Новости! Я, между прочим, тоже человек!
Никто не возражал, и продавщица обмякла.
Плющ взял буханку чёрного и бутылку водки, сел на ящик под стеночкой и растворился в тёплом воздухе. Он видел, как Рональд открывает магазин, но не торопился. Посмотрел на солнце, на тени, чтобы запомнить, как выглядят десять часов местного времени.
Рональд кивнул вежливо и равнодушно.
— Сделай-ка мне, Рональд, как всегда.
— Говно вопрос.
Он налил стопку, отрезал ломтик лимона, положил на блюдце:
— Рекомендую.
Плющ выпил коньяк медленно и внимательно, жевнул лимон.
— Сколько с меня?
— Нисколько. Не велено. Наши с Лёней дела.
— Интересно, — огорчился Плющ, — психолог-диетолог. Это получается, что мне сюда лучше не заходить!
— Ваше право.
— Нет, но ты видал, Рональд? Придумал лучше всякой супруги. На совесть давит. Он меня завязать хочет.
Рональд посмотрел на бутылку, просвечивающую в пакете, и впервые улыбнулся.
— Вас завяжешь… как же.
Плющ рассмеялся:
— А давай, мы его всё-таки наколем. Через раз буду платить я, тебе же лучше.
— Говно вопрос. Только я не могу.
— Почему?
— Я честный.
— Ну и ладно. В конце концов, я его об этом не просил. Большое спасибо.
Плющ посасывал кружок твёрдокопчёной колбасы, когда позвонил Лёня.
— Всё нормально? Спать не холодно? Завтра суббота, я приеду, привезу обогреватель.
— Большое спасибо. Только приезжай с утра пораньше. Может, на Староконный съездим? Он ещё существует?
— Да, да, о’кей.
— И ещё, Лёня. Тут у тебя орехов понападало. Куда их определить? Может, тазик какой?
Лёня засмеялся:
— А вы ешьте. А что останется — пусть лежит так.
Плющ посмотрел на обсосанную колбасу.
— Издеваешься? Ладно. До встречи.
«Я, в кои-то веки, дачник», — возликовал Плющ, усевшись в шезлонге под черешней. Белые штаны жили своей жизнью, — тени побелевшей листвы шевелились на них, наклонялись, кивали, покачивались в разные стороны. Белое вступило в диалог с сиреневым, и говорили они о любви.
Бунинское серебряное солнце копошилось в седой щетине. Не было никакой
Все Коренюки ушли в авангард, потому что это легче продаётся. Не должен художник продаваться. Хорошо, конечно, если его покупают.
Смешно — авангард, с понтом передовой отряд, стал обозом — убежищем ослабевших, туда уходят, когда нет сил совладать с кромешной красотой, и отсиживаются, и стреляют по химерам из детского оружия.
Сарайчик был на замке, под стеночкой стояло ведро с окаменевшей извёсткой, торчала из неё рукоять малярной кисти. Плющ залил известь горячей водой, побродил между вишнями, черешнями, абрикосами — на вид их было штук пятнадцать, да старый орех. Побелка на них полиняла, не оттуда растут руки у диетолога.
Честности ради, Плющ пытался вспомнить, белят ли деревья осенью, и, не вспомнив, даже обрадовался: в конце концов, надо же чем-то заняться. Интересно, что у Лёни в сарайчике — наверняка, инструмент какой-никакой. Он вспомнил о трубке, обрадовался, затянулся и снова уселся в шезлонг. На этот раз мысли были полегче: разрубить курицу, из половинки сделать бульон, бросить пару цибулек. А пока он сварится и скушается — извёстка размякнет.
Плющ никогда не планировал свой день так тщательно, и он испытывал неведомое удовольствие. Если б, конечно, не кашель, но это адаптация, завтра будет полегче.
После бульона кашель смягчился, и Плющ, оглядев штаны, не испачкались ли, пошёл к Рональду, отметиться.
Удивительно, среди дня площадь оживилась, народу появилось много, почти по-летнему, но было в этом что-то неестественное. Пришлось вернуться к Рональду, покурить на пороге. Наконец его осенило: не было на площади ни одного ребёнка. Осень — это когда не слышно детей. Наверное, новый заезд в каком-нибудь здешнем пансионате.
Известь в ведре размокла, Плющ отбил на камешке затвердевшую кисть. Работа радости не принесла, на седьмом стволе Плющ почувствовал, что халтурит. «А что, если вздремнуть до заката?» Ему понравилась непривычная эта мысль, и он заснул, едва добравшись до кровати.
Ему снился Лелеев. Тот держал за грудки Ивана Алексеевича Бунина, и требовал, чтобы писатель привёз в Кимры двенадцать саженцев грецкого ореха. «Потому что, — белел глазами Лелеев, — долг каждого дворянина — выровнять климат по всей России, это приведёт к национальной идее».
Бунин в ответ норовил схватить Лелеева за уши и матерился.
Вечером Константин Дмитриевич пошёл на площадь. Он рассчитывал увидеть нарядный народ, дам, чуть ли не в кринолинах, неторопливые беседы на чинном ходу.