Обратная перспектива
Шрифт:
— Может, поменяемся? — нерешительно сказала женщина, пока Плющ карабкался наверх.
— Да что вы, всё нормально, — улыбнулся Плющ. — Наверху кашлять удобнее. А что, таможенники сильно шмонают?
Гагауз прислушался. Женщина пожала плечами.
Таможенники не шмонали — посмотрели на беззубого старичка и отвернулись.
2
На одесском вокзале Плюща встретил волоокий Лёня Пац.
—
— Ну да. Студент. Историк, кажется…
— Нет. Доктор. Диетолог.
— Я и говорю: доктора мастера на всякие истории. Тебя Коренюк прислал?
— В общем, да. Хотя я, как прослышал, сам вызвался… Мой папа вас любил.
— А что с папой? — не сразу встревожился Плющ.
— Ничего, — Лёня пожал плечами. — В Израиле пенсию получает. Тоже занятие для русского режиссёра.
Лёня подхватил сумку, повесил на плечо, потянулся за рамами.
— Нет, это я сам. Мой лёгкий крест. Ехать далеко?
— Да нет, Канатная, угол Успенской. На тачке пять минут.
Плющ закашлялся и закурил.
— А давай пешком пройдёмся. Сколько я здесь не был… Лет пятнадцать?
Он снял куртку, уложил её поверх сумки.
— Тепло, падла. Как в детстве.
— Сегодня обещали девятнадцать. Вода, правда…
— Я, Лёня, никогда не относился к морю потребительски, — высокомерно заявил Плющ и засмеялся.
В историческом центре ничего не изменилось: серые и охристые дома сокрушались и терпели из последних сил, ржавели каштаны. Только акации зеленели сквозь пыль, как ни в чём не бывало, но и с ними что-то произошло — стали, как и положено старикам, меньше ростом.
Ничего приветственного не исходило из окрестного пейзажа. Наоборот — Плющу показалось, что он никогда не уезжал отсюда, а пора, и уже давно, этот город сидит в печёнках, и жизнь где-то далеко впереди, широкая и молодая.
— Красиво, падла, — встряхнулся было Плющ, но призрак коммунального примуса был так непрозрачен, и так внятно доносился сквозь жизнь соседский утренний кашель, что все недавние десятилетия — с моментами славы, толпами иностранных коллекционеров, все радости и замешательства, гордость забвения, томительность нищеты, и бабы, бабы — показались ему сном на солнцепёке — сладостным и мучительным.
В мастерской Коренюка пахло увядшим ультрамарином, по стенам висело несколько ранних холстов хозяина, прочие стояли аккуратным рядком на стеллаже. Чувствовалось, что здесь давно уже ничего не происходит, и накануне была уборка, с антикварных вещей, найденных когда-то на знаменитых одесских помойках, когда новое поколение впервые предпочло «пепси» мещанскому быту, стёрта пыль. Диван, на котором Плющу предстояло ночевать, был аккуратно покрыт клетчатым пледом.
Степан Коренюк с чёрно-белой бородой и в белой рубашке сидел за столом и пил зелёный чай. Он встал навстречу вошедшим, степенно обнял Плюща, три раза коснулся бородой
— Здорово, Стёпа, а где, падла, фанфары?
Коренюк без улыбки отвечал, что жизнь пошла нелёгкая, радоваться нечему, но для него, для Плющика, как для дорогого гостя, будет сделано всё — и общение, и отдых, и даже возможность поработать, если захочет.
Общение началось уже через несколько минут — пришёл Пасько, снисходительно улыбнулся и сел на диван. Пасько вот уже сорок лет был женат на еврейке, и успел возненавидеть всех людей, оптом и в розницу.
Пришли молодые братья Лялюшкины, сыновья покойного художника. Забежал телеведущий Феликс, толстяк с жадными и опытными глазами.
— Феликс, а где же твоя камера? Ты что, готов упустить шанс?
Феликс засмеялся:
— Нет, Плющик, ты от меня не уйдёшь. Мы запишем интервью в студии. На двадцать пять минут.
— Что ты, Феликс, у меня же столько слов не наберётся…
— Ничего. Я подскажу.
Появилась незнакомая журналистка. «Страшная какая», — удивился Плющ. У неё было зыбкое глицериновое лицо, в котором свободно плавали тёмные глаза.
«Я понял. Вот в таких деталях и кроется дьявол».
— Что-то я, ребята, не догоняю, — прервал холодную паузу Константин Дмитриевич и закашлялся. — Мы будем что-нибудь пить?
— Плющику, Плющику, — вздохнул Коренюк. — Я давно уже не пью. Врачи запрещают.
Он заметил ехидную улыбку Пасько, и продолжил:
— Но ради твоего приезда…
Младший Лялюшкин сорвался с места. Плющ потянулся к карману.
— Денег дать?
Лялюшкин на ходу сделал отстраняющий жест.
— Только не надо ностальгического шмурдила, — крикнул Плющ вдогонку, — водки возьми.
Лялюшкин принёс много, и водки, и вина.
Пришёл Кизимов, и Плющ искренне обрадовался, даже выдохнул вслух. Лёня Пац отозвал его в сторонку.
— Константин Дмитриевич, я сейчас тихонько слиняю. Вот, возьмите мобильник. Умеете пользоваться? Вот здесь, в меню, забит мой телефон. Звоните в любое время. Карточка местная, поэтому в Москву надо звонить через код. И это дорого. Ну, ничего, ещё купим.
Он тронул Плюща за плечо и скрылся.
— До чего трогательный пацан, — заметил Плющ.
— Да уж! — захохотал Пасько.
— А где, — вспомнил Константин Дмитриевич, — Зелинский? Жив, хотя бы?
— Он теперь труднодоступен, — улыбнулся Кизимов, — как и подобает главному историку Одессы.
— Понятно, — засмеялся Плющ, — я для него ещё слишком живой.
— Что вы, Константин Дмитриевич, — округлили глаза Лялюшкины, — он будет рад вас видеть. Спрашивал уже. А на выставку придёт обязательно.
О выставке, оказалось, уже договорились в Музее западного и восточного искусства, октябрь у них свободен. В любой момент, по мере готовности.