Обречённая воля
Шрифт:
По мосту, вновь налаженному после штурма Черкасска, переехали протоку и лёгкой рысью пошли через загородные казачьи поселения. По утреннему холодку ехалось охотно. Дружно шли лошади, заражаясь собственным топотом, только пристегни чуток арапником — и пойдут намётом, с храпом приседая на степных нежданных рытвинах.
— Атаман! — окликнул один из всадников. — А ты помнишь, ты меня вот туточки догнал в запрошлом годе? Нас ещё в воротах царёвы служки обнюхивали, помнишь? Я ещё без седла ехал?
Булавин присмотрелся — сколько он перевидал за это время людей! — и всё же узнал. Но особенно пришёлся атаману этот человек
Скоро свернули влево, на степной летник, густо завитый подорожником, пошли углубляться в степь.
Был ранний час. В ногайской стороне только-только начинала высвечиваться рассветная полоса. От реки потягивало полусонным ветерком, но высокое разнотравье, отяжелевшее крупной, погожей росой, млело в духмяной истоме и полной неподвижности.
Просыпалась живность — верещало, цокало, стрекотало, цвиркало в травяном непроглядном царстве, столь высоком, что не только колени казаков, но и закинутые шеи лошадей омывала травяная роса. Порой какой-нибудь казак увидит на летнике голову дрофы, пускает лошадь вослед, за обочину летника, и скачет, озоруя, брызжет росой, только тёмная сакма ложится позади да свежо и пряно пахнет в ноздри настоявшимся за ночь растревоженным многоцветьем… А кругом бескрайняя степь, опеленутая на западе последними сумерками и туманом. Он стекает с хребтов увалов, его белёсым половодьем по самые края — всклянь — налиты балки, лощины, поймы ручьёв. Лето. В такое время, у древнего праздника троицы, любили татары нападать на Русь, да и ныне, даже после договора 1700 года с их хозяевами турками, всё ещё пошаливают в украйных городках и селеньях. Сколько покопычено этой земли татарскими конями! Сколько прошло по этой земле невольников — сотни тысяч! — и сгинуло на чужбине. А сколько крови всосала эта земля! Не на сухом камне подымаются эти травы — на крови. Земля родная… Вот шумит она, порхает травищей в ногах коней, и нет её дороже у казака — её раздолья, её тревоги, её трудной воли. И можно ли, думалось Булавину, исполнить угрозу: отложиться всей рекой от царя и уйти в басурманские земли? Нет, нельзя! Никуда, видать, не деться казацкой судьбе, зажатой иноземьем с юга и боярской Московией с севера, как меж луками седла…
— А где сгинули табуны? — спросил Булавин.
Они намеренно поехали по некошеному краю степи, чтобы глянуть на табуны, но их не было видно.
— Отогнали, должно, под станицы, — предположил Стенька. Он целое утро гонялся по Черкасску в поисках Соколова, а потом плюнул, грозя ему мордобоем, и вернулся ни с чем. Решили, что Соколов останется при Зернщикове, а тот — наказным атаманом в Черкасске.
Вскоре открылись тёмные и большие, как озёра, пятна примятых табунами трав. Широкая сакма показывала путь к Дону. Что-то было необычное в этом направлении — так не велено было пасти коней, да и там, под станицами, по-над Доном, выкошены травы, а отаве уже не подняться на июльском солнце.
— Куда они, прошатаи, погнали табуны? — ворчал Булавин.
У степного кургана наткнулись на окровавленного человека. Он выполз из высокой травы на летник и лежал поперёк колеи. Кровь, как ржавчина, загустела на стеблях.
— Табунщик!
— Никак живой! — Стенька соскочил с седла и стал отстёгивать тулуку с водой.
Булавин
— Шевелится! Плесни в рот! — советовал Лоханка.
— Асовца… Лошадь гнал… — прошептал раненый.
Мутные раскосые глаза смотрели мимо бороды Булавина.
— Азовцы! Анчуткин ррог! Стенька!
— Вот я!
— Возьми двоих и скачите к станицам! Вызнать надобно, где другие табуны, да караулы на ночь умножь!
— А Бахмут?
— Скачи, гутарю тебе добром! Иван! — позвал он Лоханку.
— Чего, атаман?
— На Бахмут ты поедешь с казаками… Если доведётся увидеть Семёна Драного или Микиту Голого, скажи, что-де Кондрат зело хотел повидать их да столкнуться с Долгоруким, токмо не судьба, видать, пока…
Он оттянул Лоханку за рукав в сторону, достал из-за пазухи небольшой свёрток.
— Заедешь в мой курень, отыщешь там Русиновых…
— Антипа помню, — закивал Лоханка.
— Антип у Драного в войске, потому отдашь этот свёрток его племяннице… Тут чикилеки всякие… — Булавин нахмурился, сердясь на себя за то, что приходится приоткрываться перед Иваном Лоханкой, и, будто оправдываясь в чём-то, пояснил:
— Девка она… — показал серебряный браслет и серьги.
Из-за лошади, скрывавшей их от спешившихся казаков, послышалось:
— Всё. Отошёл… Царствие ему…
Булавин вошёл в круг, к самому телу калмыка, и негромко, низким голосом прогудел:
— Это измена, браты. Скачите, куда велел. Я остаюсь в Черкасском.
Зернщиков не отворял долго, хотя Булавин грохотал в двери железной рукоятью тяжёлого пистолета. Наконец дверь отворилась и показался сам хозяин, полуодетый, встревоженный.
— Чего колотишься, Кондрат?
— Спишь? Табун отогнали азовцы!
Зернщиков сосредоточенно молчал, сощуря глаза.
— Чего сапоги мокрые? — неожиданно спросил Булавин.
— Сапоги? — удивился Зернщиков. — Выходил на баз по нужде… Чего велишь, атаман? — тотчас спросил он.
— Велю после заутрени всех есаулов, полковников и по пяти казаков от сотни ко мне на баз собрать!
Булавин ушёл, унося в себе досадное чувство недоверия к Зернщикову, которого он только накануне оставлял наказным атаманом вместо себя, но недоверию этому противился здравый смысл. «Не-ет, — уже спокойнее думал он, переезжая майдан у церкви. — Мы с ним одним делом давно повязаны. Илье надобно верить…»
В то же утро стало известно, что из Черкасска исчезли около сотни старожилых. Пропадавший где-то Соколов ничего не слышал о случившемся, но оставшиеся в живых два табунщика сказали, что «старики» перетакнулись с азовцами и вместе угнали табун к Азову. За одну ночь обезлошадела половина повстанцев. Булавин приказал делать большие морские будары для пеших, а семьи ушедших взял за караул. К полдню Стенька проверил остальные табуны — они были целы. Оставалось ждать прибытия Хохлача и Некрасова, а потом ещё одно усилие — и Азов будет взят.