Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы
Шрифт:
Коснувшись «туалетной темы», я снова вспомнил наше наступление и форсирование р. Свирь, за что наша дивизия получила название Свирской. Трехлетняя позиционная война без наступления с нашей стороны позволила финнам кроме инженерных оборонительных сооружений оборудовать вполне достойное жилье для себя. В фронтовых условиях оно было просто роскошным. Само жилое помещение находилось в земле, наверху была только двускатная крыша. То есть как бы землянка, но… Все стены были обшиты строганым тесом, отличные деревянные полы, удобные, свободные «нары», скорее — полати.
Множество деревянных резных скульптур и поделок. Чистота
Разные части наших наступающих войск, сменяя друг друга, останавливались в этих землянках. Через три дня все финское расположение представляло собой картину жуткого разорения. Все было изломано и разрушено без всякой артподготовки. Местность загажена до такой степени, что в темноте невозможно было выйти из землянки без того, чтобы не вляпаться в отечественное дерьмо. А ведь у финнов были туалеты…
Начались допросы.
Если ребят из 176-й дивизии допрашивали обычные линейные следователи, то нам была оказана честь: нас допрашивал капитан контрразведки. Если солдат допрашивали прямо в помещении сеновала, то нас, по одному, водили в отдельное строение, метрах в пятистах от лагеря.
За нами приходил переводчик — здоровенный детина лет 28, прекрасно говоривший по-русски. Рукава его гимнастерки всегда были закатаны почти до локтя по немецко-солдатской моде. Почему-то мы назвали его «собашник».
Он открывал дверь нашей конюшни и, обращаясь к кому-либо из нас, говорил: «Вот с вами бы я хотел поговорить». Приглашенный поднимался и шел с «собашником» в кабинет капитана. Капитан сидел за письменным столом, прямой, немногословный и строгий.
Напротив стола стоял круглый цилиндрический бочонок, гнутый из многослойной фанеры. Бочонок довольно высокий. Собашник «помогал» взобраться на него, то есть просто поднимал тебя, как котенка, и водружал на верхний торец бочонка. Сидя на нем, чувствуешь себя совершенно беспомощно, так как ноги не достают до пола.
Капитан коротко задавал вопрос, «собашник» переводил, и ты отвечал. Вот и вся процедура. Вопросы были самые разные, иногда, на мой взгляд, просто нелепые. Например, какими перьями вы писали в школе? Или: сколько стоит килограмм картошки на рынке? Ответ: не знаю. Может быть, все эти вопросы имели какое-то подспудное психологическое обоснование, но я этого не почувствовал.
Нечего и говорить, что придуманные фамилии всех командиров были также занесены в допросные листы. Все ответы капитан записывал на больших листах прекрасной бумаги в крупную голубую клетку. Я обратил внимание на качество бумаги, ее расточительное использование во время войны, так как вообще неравнодушен ко всякой канцелярщине.
Допросы велись с 10 утра до 17.00, абсолютно точно, ни минуты лишней и, разумеется, с перерывом на обед.
Мы все продолжали держаться версии, что сержант — командир группы и радист — погибли.
У Жени Петрова без санитарной помощи рана на ноге начала гноиться, в ней появились какие-то червяки. В один из дней Женю увезли. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
Однажды, когда меня привели на допрос, капитан отсутствовал, видимо, был где-то занят. Воспользовавшись тем, что мы одни, «собашник» стал меня вербовать. Делал он это совершенно неожиданным способом. Он достал из кармана советский комсомольский билет и, закрыв рукой фамилию на нем,
Я думаю, он и не рассчитывал на успех вербовки, это скорее было актом какого-то ностальгического эксгибиционизма. Он страстно ненавидел СССР и сказал, что обязательно «навестит» нашу страну. Я вспомнил штабной город Олонец, где спокойно мог обретаться любой вражеский разведчик (и не один).
Во время одного из допросов мне показали толстую пачку фотографий, на которых были лица, как я понял, наших плененных разведчиков. Многие из них были в старой военной форме, некоторые — в новой, с двух других разведгрупп, посланных примерно в одно время с нами. Левки Сухарецкого среди них не было, скорее всего — погиб. Никогда после войны я не слышал о нем ни слова. А в совете ветеранов дивизии велся учет.
Я, разумеется, никого не узнал. Наши допросы продолжались дней 10–15. За это время произошло несколько запомнившихся событий.
Наша конюшня находилась внутри общего пересыльного лагеря и была обнесена добавочным частоколом с колючкой. При этом перед дверью конюшни было небольшое пространство, где стояли две скамейки. Нам в этот предбанник выходить было запрещено. Но в какой-то день нам было велено находиться именно на этих скамейках. Поскольку было тепло, гораздо теплее, чем в конюшне с бетонными стенами, я снял гимнастерку, рубашку и занялся уничтожением вшей, выскабливая их щепочкой из швов.
В это время к нам пожаловала какая-то комиссия — то ли от Красного Креста, то ли из еще какой-то международной (или финской) организации. Они просто издали посмотрели на нас, нашли нас достаточно упитанными (или недостаточно истощенными), никаких претензий у нас не спрашивали и, сделав свое дело, удалились. И тут показуха: в конюшне-то они не были. Да и СССР не был членом Красного Креста.
Не знаю, по причине ли моего вошебойства или по иной причине (во время посещения комиссии я продолжал свое важное дело), но нам устроили подобие бани, причем совместно с несколькими солдатами из 176-й дивизии. Рядом со стойлами, где раньше содержались коровы, было небольшое помещение, где молочницы мыли посуду и бидоны из-под молока. Кстати, все фермеры выставляли свои бидоны с молоком прямо у дороги, откуда их забирал перевозчик с молокозавода, а потом каждому возвращал пустые. И никаких сторожей.
В помещении стояли несколько широких цементных скамеек. Была горячая вода, и нам дали мыло. Поскольку я был весьма худ и легок по весу, то попытался даже сделать стойку на руках. Однако мне это не удалось.
В группе солдат с сеновала был один взрослый, по сравнению с нами, мужчина, кажется, Богун. Он рассказывал о своей службе на флоте, где был не то боцманом, не то главстаршиной. (Это и не важно.) А вот то, что на шесть моряков, сидевших за одним столом, давали 20-литровый бачок густого борща с мясом, потом — макароны с мясом и, конечно, компот, — это было для нас очень важно.