Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы

Полян П.

Я в палате был самым молодым, мне шел только двадцать второй год. Я чувствовал, что группа доктора Ушкалова ведет подпольную работу в лагере. Они в чем-то доверяли мне, но полностью не раскрылись. И вот я получил от них задание. В канцелярии русского отделения открылась вакансия, потребовался писарь, умеющий писать и по-немецки. По договоренности Ушкалова с русской лагерной администрацией на это место пристроили меня.

В канцелярии помимо меня было два поляка. Один из них — старший, польский офицер в чине капитана, шляхтич, до войны собственник крупного имения. Он владел кроме польского русским, немецким, французским и английским языками, словом, это был настоящий дворянин, блестяще образованный. И в плену он жил безбедно. Кроме посылок Красного Креста получал посылки из дома; в дневное время имел право выходить из лагеря без конвоя, обязан

был возвращаться в лагерь к вечерней поверке. Таким правом пользовались и пленные французы; война с Польшей и Францией считалась законченной. Настроен был польский офицер антикоммунистически, антисоветски и антирусски, симпатизировал англичанам, надеясь на их победу. Бошей — немцев — не любил. Ко мне и ко второму поляку — капралу (унтеру?) из простонародья — относился свысока, с плохо скрываемым презрением. Поляк-капрал, впрочем, платил ему той же монетой и в его отсутствие ругал его почем зря.

Наши обязанности заключались во внесении дополнительных сведений в регистрационные карточки, которые были заведены на каждого пленного. Эти карточки пересылались за пленным из лагеря в лагерь. Отпечатков пальцев на карточках не было, они, видимо, хранились в основном шталаге. Карточки велись на немецком языке латинским шрифтом. Несколько граф были повторены по-русски: фамилия, и.о., национальность, год рождения, воинское звание. В карточке по-немецки излагалась краткая личная характеристика, данная лагерной администрацией, отметки о пребывании в каждом лагере.

Дополнительные сведения на немецком языке приносил из лагерной администрации польский капитан и давал их нам для записи в карточки. Первые дни он контролировал меня, убедился, что я справляюсь с заданием, почерк у меня нормальный, разборчивый, ошибок не делаю. Не проявляя особого усердия, вскоре он перестал проверять меня, возложив это дело на второго поляка, а сам большую часть дня отсутствовал в канцелярии. Второму же поляку все было «до лампочки», как теперь говорят, он отнюдь не стремился выслужиться перед немцами и тоже уходил из канцелярии, оставляя меня надолго одного. На это и рассчитывал доктор Ушкалов. Он поручил мне составить список пленных, состоящих в лазарете, сделать выписки из карточек отрицательных характеристик и по его указаниям переписывать некоторые карточки, устраняя наиболее порочащие с немецкой точки зрения сведения. Пустых бланков было достаточно.

Обратил я внимание на собственную карточку. И что же я в ней нашел? — Отметку о побеге, фразу о том, что я уклоняюсь от работы, вступаю в пререкания (streitetsich) и… понимаю и говорю по-немецки, хотя и с затруднениями. Вот те и на! Скрывал, называется. Естественно, что я немедленно свою карточку переписал, а старую уничтожил. Отметку о побеге, фразы об уклонении от работы и пререканиях опустил, но сведения о знании немецкого языка оставил. Подумал, что, как видно, оно все равно проявляется и, в конце концов, может дать мне какие-то преимущества. Оставил из предосторожности и отметку о принадлежности к казачеству, т. к. такая пометка содержалась в документах шталага IVB. А вот карточки Ушкалова и Ионова по их желанию оставил без изменений, в том числе подозрения по поводу их участия в подготовке побегов. Они были и без этих карточек хорошо известны управлению лагерями военнопленных, состояли на особом учете, и редактирование их карточек вскоре было бы выявлено, как и редактор-исполнитель.

Осенью 1944 г., когда я находился уже в лагере в гор. Зебниц, нам зачитали перед строем приговор военного суда по делу доктора Ушкалова, полковника Ионова и еще нескольких военнопленных. Они обвинялись в организации в лагерях подпольных коммунистических организаций, в подготовке и организации побегов, для чего они наладили изготовление карт местности, компасов, ножей и кастетов. Все они были приговорены к смертной казни, и приговор приведен в исполнение.

В лагере-лазарете особенно прояснялось различие в положении советских и всех остальных военнопленных. Мы видели, как за оградой англичане занимаются спортом, бегают в спортивных костюмах, играют в футбол и другие спортивные игры, боксируют. У них было спортивное снаряжение, спортивная площадка. Они были сыты, одеты и обуты. Иногда они перебрасывали нам через ограду банку консервов, но чаще не закрытую, а уже открытую с остатком содержимого — словно подачку собаке. Дружеских союзнических отношений между нами не чувствовалось; англичане

презирали нас за истощенный нестроевой вид, за нашу неаккуратность, запущенность, как будто в этом виновны были мы сами, а не наш общий враг — немецкие фашисты. Лучше к нам относились французы и особенно сербы, но их в этом лагере было немного.

Среди советских военнопленных в тех лагерях, где мне довелось побывать, большинство попало в плен в 1942 г. — в Керчи и Севастополе, под Харьковом, Ростовом, на Северном Кавказе, Сталинградском фронте. Между тем в 1941 г. в плен попало несколько миллионов красных бойцов — значительно больше, чем в 1942 г. Но миллионы и погибли во вражеском плену. Пережившие и побывавшие в разных лагерях рассказывали страшные подробности о гибели тысяч советских военнопленных под Минском, в Прибалтике, Польше, в лагерях на Украине. Упоенные первыми победами, немцы уничтожали с легкостью не только евреев и цыган, но военнопленных всех национальностей. Только позднее они стали использовать военнопленных как дармовую рабочую силу. Ребята рассказывали, что в лагерях более жестоки, чем немцы, охранники из прибалтов, пошедшие в национальные части в германскую армию или полицию.

Пленные 1943 г. были более редки, а в 1944 г. советских бойцов попадало в плен вообще немного. Тех же, кто попал в плен поздней осенью 1944 г. и в 1945-м (были и такие), не смешивали со «старыми» пленными, а содержали их изолированно от общей массы, опасаясь, видимо, рассказов о победах советских войск и катастрофических поражениях немцев.

Положение на фронтах сказывалось на поведении некоторых охранников-немцев. Среди них стали вдруг появляться сочувствующие нам. Как-то на лагерной улице, когда я стоял в одиночестве, ко мне подошел немецкий солдат лет пятидесяти, спросил, понимаю ли я по-немецки, и на утвердительный ответ стал вдруг рассказывать о себе: он-де был коммунистом, он — певец, пел антифашистские песни, был арестован, побывал сам в концлагере, но с началом войны освобожден и мобилизован в армию на нестроевую службу. Он надеется, что вскоре мы будем по одну сторону баррикады и он еще споет свои антифашистские песни. Я молчал, опасаясь провокации, и он, выговорившись, ушел. А я подумал, что вряд ли он провокатор и что невозможно представить такую исповедь в 1942 и 1943 гг. Чувствовался перелом на фронтах.

Теперь я уж не помню точно, как долго я пробыл в лагере-лазарете. Вероятно, месяца два. После одного из врачебных осмотров я был признан годным к работам и отправлен в следующий пересыльный лагерь. Этот лагерь IVA размещался в бывшем княжеском замке Хонштайн (Hohnstein). Попрощался я навсегда с товарищами по палате, с поляками-канцеляристами и в составе группы из двадцати пленных на автофургоне был перевезен в горный замок. Лагерь был небольшим. Во дворе замка в каменных зданиях содержали советских военнопленных и… итальянцев. Недавние союзники немцев были захвачены в 1943–1944 гг. после свержения в Италии Муссолини.

В Хонштайне пленные из разных стран не были разделены, поэтому мы и итальянцы общались свободно, причем они ходили в наши камеры чаще, чем мы к ним. Мы все еще видели в них вчерашних противников. Немцы относились к пленным итальянцам еще хуже, чем к советским военнопленным. Считая итальянцев предателями, вонзившими Германии нож в спину, немцы избивали их при каждом удобном случае, лишили их защиты Красного Креста, нарушив тем самым свои международные обязательства. Кормили итальянцев по тем же мизерным нормам, что и советских пленных. Единственным различием в нашем положении было то, что итальянцы оставались в своем армейском обмундировании и обуви. Объяснялись мы с итальянцами на немецком языке, кто как умел. Теперь и они ненавидели «бошей», желали им скорого поражения на фронтах и мечтали о возвращении на Родину к женщинам, вину и песням. У одного итальянца сохранилась скрипка, и он играл нам неаполитанские напевы, которые и мы знали и любили.

В самой высокой части лагеря виднелось здание, имевшее типичный облик средневекового рыцарского замка. Оно тщательно охранялось, доступа из двора туда не было. Говорили, что там содержатся французские генералы, что оттуда уже был совершен успешный побег.

Шел, видимо, июнь 1944 г. В лагерь доползли слухи о высадке войск западных наших союзников во Франции, о крупных поражениях немцев на Восточном фронте. По поведению охраны было видно, что немцы нервничают. Они стали строже следить за тем, чтобы в лагерь не попадали никакие газеты, чтобы до минимума сократились контакты пленных с гражданскими немцами.