Обреченные
Шрифт:
Варвару заменять в доме стала. Полы помоет. Стирку сделает. В избе, в сарае приберет, корову почистит. Во дворе подметет. Мальчишек Закормит, отмоет. У нее уже и на кухне свой порядок заведен. Ни одной грязной тарелки не увидишь. Все помыто, все сверкает. Все на своих местах стоит. Вязать научилась быстрее любой старухи. Девчонку эту все Усолье любило. В каждом доме ей были рады. Со стариками, или с детьми, всегда общий язык найдет. Никому не нагрубит, никого не обидит.
Мальчишки, правда, хоть и послушные, но любили шалить. Им бы все в прятки играть. Но… Вон уже старший, Ванек, всего десять лет
На отца не надеются, не ждут. Сами, как муравьи. В мешках и охапками. Целыми днями, как заведенные.
А тут еще вздумал Федор ракушечником крышу покрыть. Мальчишки и вовсе с ног сбились. От моря к дому не тропинку — дорогу протоптали. Не только дом — сарай ракушечником покрыли, чтоб ни одна капля дождя не промочила корову.
Мальчишки все лето бегали босиком. Берегли обувь. Знали: каждая копейка в доме должна отдачу приносить. Так мать учит. И отец ее за это хвалит.
Федька теперь уже не ругал жену за замки на кладовке. Устал. Выбился из сил. Потом стерпелся понемногу, привык. И сам удивлялся, поругивался, если Варвара забывала запереть что-то на замок.
— Сколько раз говорить тебе, подальше положишь, поближе возьмешь. Ан, когда взаперти лежит, расходуется бережнее. Не махом. С оглядкой, — учил жену, присвоив ее заведенный порядок на свой счет.
Варвара не возражала. И хотя Усолье — не село на материке, где родня мужа совала свой нос в каждый угол, тут к ним никто не приходил, не лез в кладовку, в шкафы и погреб, но заведенный однажды порядок не должен был нарушаться никем и никогда.
Федька гордился, что его жена не в пример другим, не просит нарядов, не требует сладостей, ни с кем не сплетничает и не ходит по соседям.
Тихо, спокойно жила семья, довольствуясь тем малым, что могло им дать Усолье. Лишь иногда Федька пугался, что вырастут дети, обзаведутся семьями, отделятся. И совсем не о чем станет говорить им с Варварой.
— Как же жить тогда, в старости? Ведь душевного, теплого разговора за всю жизнь меж нами не было. Не получалось. То ли тепла этого внутрях у нас нет, то ли нет слов о том потолковать? — задумывался иногда мужик.
Варвара замечала эти грустинки в глазах мужа. Но всегда считала, что тоскует он по деревне и родственникам, от которых, если б не ссылка — в жизни бы не отлепился. И пил бы теперь. И дрался. Да Бог вступился. Отрубил от родной стороны.
Потеряв село и родню, Федька стал относиться к жене лучше. Хотя в жизни он считался лишь с самим собой и воспринимал полезное для себя.
Жена и дети… Они в жизни необходимы всякому мужику. И все ж основное — мужик в доме, хозяин…
Но вечерами, особо, когда дети засыпали, Федька вздрагивал:
— Неужель вот так нелепо пройдет в Усолье вся его жизнь? За что такое наказанье? Ведь здесь, кроме работы, ничего не увидишь. Заболей иль сдохни, никто навестить не придет. Никто не пожалеет, не оплачет. Схоронят. И на следующий день забудут, что жил средь ссыльных такой человек — Федор Горбатый… Родная жена, и та, наверное, слезинки не потеряет. Обрадуется,
Варька уже собиралась ложиться спать. Поселковый дизелист уже давно заглушил двигатель. Погас свет в Усолье. А Федька все сидит перед свечкой, уставясь в огонь:
— Не живое, а греет и радует… А родное все морду в сторону воротит. И почему так нескладно в жизни получается? — спросил сам себя.
— О чем это ты лопочешь? Иль забыл, что в жизни всегда все связано. Как аукается, так и откликается. Сетуй на себя…
Федька даже удивился, как много сказала ему Варька сейчас. Из нее за год, бывало, столько слов не выжмешь. Тут же — соизволила! Ответила! И не побоялась в морду получить! Осмелела баба! С чего бы это? Иль присмотрела кого себе из новых ссыльных. Хотя… Никого путевого средь них нет. Да и Варька — не шлюха. Смолоду за ней такого не водилось греха. Пусть не его, Федьки — Бога побоится. Но с чего осмелела? В мужика пальцем тычет, — серчал Горбатый. Но бить бабу, да еще среди ночи, не рисковал.
Варвара уже легла в постель. Отвернулась к стенке. Вот-вот уснет.
А мужику обидно стало. Другие бабы разве поворачиваются к мужу задом? Эта иначе и не умеет. С первого дня вот так. Ни разу не повернулась мордой. Не обняла, не прижалась к Федьке, никогда за все годы не поцеловала его. Колода, а не баба! Полено бессердечное! Оглянись на себя! А чего глядеть? У меня все на месте! — злится мужик. Он отвернулся от Варьки.
А ведь хотел поговорить с нею. Да куда там? Спит уже. До самого утра на другой бок не повернется…
Федька вскоре и сам уснул. А утром проснулся от крика жены, ее плача.
Младший сын — Никитка, лежал красный, как свекла. Все тело мальчишки горело жаром.
— Да проснись же ты! Никитка помирает. Не знаю, что с ним!
Федька быстро выскочил из постели. Оделся. Велел жене сына собрать.
И ухватив мальчишку на руки, заторопился в лодку. Варька бежала рядом, размазывала слезы по щекам.
Горбатый рысью проскочил пустой больничный двор. Заспанная нянька, открыв дверь, указала, где спит дежурный врач. Тот, услышав, откуда больного привезли, сразу потерял интерес к Никитке. Ответил жестко:
— Не мой участок. Идите к главврачу.
— Ты что, ополоумел? — заорал Горбатый. — Где я тебе главврача сыщу? Сын помирает! Помоги!
Но врач ушел из кабинета, даже не оглянувшись на мальчишку.
— Пить, — попросил Никитка.
В кабинете воды не было. Федька кинулся к нянечке. Та засуетилась, стала искать стакан иль кружку. Пока нашла, пока набрала воды, мальчишка стал задыхаться. Вода не проходила в горло. Мальчонка не сумел ее проглотить. Она стала колом.
Глаза Никитки лезли из орбит. Он силился продохнуть, лицо посинело.
Варвара звала на помощь врача. Но тот ушел не для того, чтобы вернуться.
Федька орал на весь больничный коридор. А когда вернулся в кабинет, сына уже не стало.
Горбатый стоял около кушетки, сняв перед Никиткой шапку.
Что толку в словах? Хоть весь свет выбрани, этим не вдохнуть жизнь в сына. Не вернуть ему звонкий смех…
Непривычно тихий, он смотрел в потолок остекленелыми глазами. Изо рта вытекла струйка воды. Язык вывалился, вспух.