Обреченный странник
Шрифт:
Ничего не добившись от караульного, решил притвориться больным, стал отказываться от пищи. Не помогло. Солдат молча забирал нетронутую похлебку и хлеб, на другой день приносил свежую порцию и через час равнодушно уносил их обратно. Не оставалось ничего другого, как начать снова есть, пока силы не оставили его совсем.
Однажды во сне Ивану приснилось, как они с тестем едут в Абалакский монастырь, где он припадает к чудотворному образу Божьей Матери, плачет, просит заступиться за него, обрести свободу. Проснулся весь в слезах от того, что кто–то тряс за плечо. То был все тот же караульный, пришедший за ним, чтоб проводить на
С тех пор вызывали его по начальству регулярно два, а то и три, раза в неделю, задавали самые разные вопросы, не пытали, а все подробно записывали, начиная от его поездки на Ирбитскую ярмарку и заканчивая присутствием в лаборатории академика Ломоносова, когда тот делал пробы на серебро с привезенных с башкирских земель руд. Иван ничего не скрывал, не таился, не преминул помянуть, что тобольский губернатор Сухарев знал о его поисках, обещал помощь, по его приказу направили с ним двух солдат, которые, правда, самовольно сбежали… Зубарева не перебивали, подробно записывая все, что он считал нужным рассказать. Следствие шло чуть больше двух месяцев, в камеру стал проникать теплый воздух, повеяло весной, а окончания своего дела Иван пока не видел. Но все вдруг переменилось, когда он заявил, о чем первоначально напрочь забыл, что на поиски руд в башкирских землях получил разрешение в московском Сенате. Через десять дней его отправили в Москву для дальнейшего следствия.
Это перемещение несказанно обрадовало Ивана, поскольку появилась надежда на встречу с кем–то из братьев Корнильевых, что почти каждый год наведывались в Москву по торговым делам. Но легко заронить надежду в собственное сердце, гораздо труднее выполнить задуманное. К счастью, почти нетронутыми остались деньги, зашитые в подкладку, хотя кое–что он истратил по дороге на приобретение себе через конвоиров летней одежды и новых сапог. Теперь надо как–то нащупать, найти нужного человека, кто согласился бы за небольшую плату переслать записку на постоялый двор, где обычно останавливались по приезде все тобольские купцы.
В Москве его опять поместили в одиночную камеру, где не с кем было и словом перемолвиться, разве что с многочисленными мышами, в изобилии прошмыгивающими днем и ночью по темным углам, обследуя тесную каморку на предмет нахождения остатков скудной пищи. Иван пробовал заговорить то с одним, то с другим из солдат, но обычно встречал недружелюбный окрик, мол, вступать в разговоры запрещено, и он тут же умолкал, теша себя мыслью, что рано или поздно найдет нужного ему человека.
Привыкнув вскоре к тюремным порядкам и обычаям, он свыкся с пребыванием в остроге, к размеренному течению времени и тому, как день сменяется ночью; становился все менее подвижным, ленивым, постоянно позевывающим и почесывающимся в опрелых местах арестантом. Уже не так часто посещали его мысли о побеге, без всякого интереса шел на редкие теперь допросы, чего–то там полусонно отвечал, признавался, уже не кричал, что будет писать к государыне, сыщет управу на своих притеснителей, незаслуженно оговоривших его, держащих в остроге без всякой на то причины.
Последним поразившим Ивана известием стало признание допрошенного на Колыванском заводе Леврина (не поленились сгонять курьера в этакую даль!), из которого следовало, будто бы он, Леврин, по сговору с ивановым — тестем, Карамышевым, растопил серебряный крест и выдал его за рудное серебро, полученное при пробах. Но уже через день и о том подлоге Иван
Из острожного оцепенения вывела Ивана неожиданная встреча как раз в бане, куда их довольно регулярно водили раз в две недели, во избежание непредвиденных болезней, легко липших к арестантам, находящимся круглые сутки в закрытом, затхлом без доступа свежего воздуха, помещении. В одно из таких посещений, раздевшись и войдя в парную, Иван встретился глазами с крепко сбитым мужиком, чья спина и бока носили следы изрядно прошедшегося по ним кнута палача.
— И ты здесь? — полуутвердительно спросил тот, немало не смущаясь следов пытки, а даже как бы выставляя их напоказ. Иван не захотел отвечать и пошел в противоположный угол, но вдруг, что–то припомнив, остановился и внимательно вгляделся в лицо мужика.
— Ванька?! Каин?! — спросил негромко и даже поразился сам себе, обрадовавшись встрече.
— Каин, а то кто же, — сквозь зубы сплюнул тот на мокрый пол и подошел ближе. — Нашел свое золото?
— Как видишь, — усмехнулся Зубарев, не представляя, как себя вести.
— Где держат? — спросил, Каин, оглядываясь на дверь, в которую в тот момент заглянул караульный, проверяя, все ли ладно в парной.
— Одного, — сообщил Иван и вдруг понял, осознал, что лишь этот, прошедший, судя по всему, огонь и воду человек, может хоть чем–то сейчас ему помочь.
— Понятно, — кивнул патлатой, давно не стриженой головой Каин, видать, дело твое посерьезнее моего будет. Давно здесь?
— Месяца два, а то и больше прошло, не считал, — признался Иван. — Помоги братовьям на свободу сообщить, что здесь сижу.
— Это можно, — небрежно согласился Каин, — а денежек они, братовья твои, не пожалеют?
— О чем речь, — горячо зашептал Зубарев, поскольку на них начали оглядываться остальные из находившихся здесь же, в парной, заключенные, они у меня купеческого звания, денежки у них водятся.
— То хорошо, — хмыкнул Каин, — купцов мы уважаем и завсегда им помочь, услужить рады. Сейчас замолкни, а завтра к тебе подойдет горбатый сапожник, будто бы сапоги подлатать, ему и передай все.
Обратно из бани Иван летел как на крыльях, и, хотя не было сделано ни малейшего шага по его освобождению, да и на Каина никак нельзя было надеяться, — обманет, как в прошлый раз, — но появился крохотный лучик надежды, а значит, жизнь не потеряна, не заканчивается, и… вдруг да и выберется он из опостылевшего и ненавистного острога, вернется обратно в родной Тобольск, а там… на людях и смерть не страшна.
Горбатый сапожник в длинном кожаном фартуке и с парой старых сапог под мышкой появился в ивановой камере на другой день сразу после обеда. Он ловко спрятал полтинник, заранее приготовленный Иваном, выслушал, где следует искать братьев Корнильевых, если они только приехали нынче в Москву, и, не сказав ни слова, исчез, предварительно для пущей убедительности осмотрев, помяв в грубых, заскорузлых ладонях зубаревские сапоги. Но на них даже подметки не успели пообтрепаться, а потому горбун оставил принесенную с собой пару, хитро подмигнув ему при этом.