Обреченный странник
Шрифт:
— Чему обязан? — спросил он довольно холодно, не подавая руки, возможно, он уже успел забыть их мимолетную встречу, а может, и узнал, но не показывал вида.
— Зубарев я, Иван, — нескладно промямлил тот, вскакивая на ноги. — Не помните, ваше сиятельство?
— Что–то припоминаю, — чуть поморщился Гендриков, потирая руки, — но, может, вы объясните цель своего визита?
— Рану вы мою тогда лечили…. Вспомнили? — беспомощно развел руками Иван. — Меня тогда Ванька Каин шпагой чуть задел…
— Надеюсь, на сей раз вы в добром здравии и мне
— Нет, что вы, ваше сиятельство, совершенно здоров. Только в остроге меня плетьми чуть попотчевали.
— Да что вы говорите? Значит, вы ко мне прямо из острога? Я вас правильно понял?
— Совершенно правильно. Убег я с острога дней десять как.
— Вы это серьезно? — тонкие губы графа сделались еще тоньше, и белесые брови поползли вверх.
— Не вру я, правда.
— И что вы от меня хотите? Хотите, чтоб спрятал? Простите, но беглых каторжников укрывать не намерен. Честь имею, — с этими словами он круто повернулся на каблуках и собрался уйти.
— Меня враги государыни оговорили, — бросился к нему Зубарев, попытавшись схватить за руку.
— Не может быть, — стряхнул с себя иванову пятерню граф, — у нашей государыни нет и не может быть врагов, то мне доподлинно известно.
— Есть! Еще какие враги! Аки волки алчные.
— Вы их, случаем, не в лесу встретили, пока ко мне добирались? Давненько я с ружьишком на охоту не хаживал, пора бы и поразвлечься.
— Пробы они мои подменили, — как утопающий, за спасительную ветку, схватился Иван, и сбивчиво прямо здесь, в приемной, принялся пересказывать графу о своих злоключениях и о деле с пробами руды. Как только он помянул Ломоносова, лицо Ивана Симоновича, бывшее до того скучным, если не сказать большего, вдруг переменилось, и он с интересом спросил:
— А Михайла Васильевич как в вашем деле замешен? Неужели и до него добрались?
Иван разъяснил и это. Гендриков несколько смягчился и пригласил его пройти в гостиную, куда затем подали скромный ужин и графин красного вина. Граф поинтересовался, знает ли Кураев о том положении, в котором очутился Зубарев, и пообещал уведомить его письмом.
— Премного вам благодарен, — кинулся кланяться ему Иван, — вовек доброты вашей не забуду.
— Доброты в том особой не вижу и вам бы советовал поменьше на нее, доброту, полагаться. Люди по своей сущности мало отличаются, от тех же волков, как вы смели заметить. У нас с поручиком свои отношения. Признаюсь, я до сих пор в долгу перед ним. Как вы думаете, он обрадуется, узнав, что вы здесь?
— Вряд ли, — чуть поразмыслив, вздохнул Иван, — он и так который раз из беды меня выручает, поди, надоело уже…
— Рад, что вы так здраво рассуждаете. Но давайте условимся: вы и дальше будете проживать там, где находились до сих пор, а этак через недельку загляните ко мне. Только… предварительно известите меня о том, а то случается, ко мне и гости наезжают.
— А как я вас извещу? —
— Пошлите кого–нибудь с запиской. Ах да, слуг, по–видимому, вы при себе не держите.
— Нет. Не держу.
— Тогда попросите кого из местных жителей или мальчишку какого доставить записку ко мне.
— Будет исполнено, — едва ли не по–военному отрапортовал Иван. — А если вблизи бумажной фабрики очутитесь, то спросите Абрама…
— Благодарю вас, но ни Абрама, ни Соломона искать не собираюсь. И хотите совет? Держите почаще язык за зубами, особенно сейчас, когда вы оказались в столь незавидном положении.
— Хорошо, хорошо, — широко улыбнулся ему Иван, — а вы, ваше сиятельство, все–таки добрый человек.
— Спасибо, что оценили, — сощурился Гендриков и кликнул слугу проводить засидевшегося гостя.
12
Когда Гавриле Андреевичу Кураеву посыльный доставил пакет от графа Гендрикова, то он немало удивился. По службе он прямого подчинения от графа не имел, в близких отношениях с ним тоже не состоял, и последний раз виделись они в Москве, когда он привез к нему этого злополучного сибиряка. И тут, даже не вскрыв еще конверт, Кураев непроизвольно подумал о Зубареве, что называется, кожей почувствовал, что именно он стоит за неожиданным сообщением от Гендрикова.
Все оказалось, как он и предполагал: Иван Симонович писал о посещении его Иваном Зубаревым, подчеркивая, что тот являлся к нему тайно.
"Неужто, сукин сын, сбежал из–под стражи?!" — едва не с восхищением подумал Гаврила Андреевич о Зубареве. Он до сих пор не мог решить для себя, настроен ли он к этому неуемному сибиряку с тайной симпатией, или, наоборот, тот скорее вызывает неприязнь. Поведение и все поступки купеческого сына не укладывались в общепринятые нормы и правила, которых придерживался сам Кураев. В то же время его поражали поступки Ивана, как тот очертя голову решался на рискованные шаги, и, мало того, при очередной неудаче ничуть не унывал, а скорее, наоборот, крепчал и сызнова брался за задуманное.
Далее граф спрашивал у Кураева совета, как ему поступить с просителем, попавшим в очередной раз в затруднительное положение.
"Ничего себе, затруднительное! Ему каторжные работы грозят, а это такое сверхзатруднительное положение, что врагу не пожелаешь".
Но в любом случае графу следовало дать ответ, поскольку посыльный сообщил, что заглянет к нему завтра с утра. Кураев несколько раз прошелся по комнате, прикидывая, что бы написать Гендрикову, дабы и правила приличия соблюсти, и самому в то щекотливое дело с тобольским купеческим сыном не встревать окончательно. Однако, несмотря на все старания, поручик так и не смог придумать, как ему лучше дать ответ, решил отложить данный вопрос до ночи, тем более, что вечером он должен был явиться к канцлеру Бестужеву по неотложному делу. Может, к тому времени что–то и прояснится.