Обретение Родины
Шрифт:
Балинт замолчал, потом спросил:
— Где будем ужинать?
— У меня, — ответил Берек. — Заметил, что пушки перестали бить? Что это значит?
— Наши взяли Чоп!
Берек обитал в небольшом домике — две комнаты и кухня, — окруженном садом, на самом берегу реки Верке. Сад стоял теперь голый. В домике не уцелело ни одного стекла. Окна Берек завесил плащ-палатками.
Почти десять месяцев в доме безвыездно проживал венгерский жандармский капитан. В последнее время, когда был наложен запрет даже на обычные, раз в два месяца, свидания с заключенными и на ежемесячные продуктовые передачи, Берек каким-то образом ухитрился передать из тюрьмы записку жене, требуя, чтобы она как можно скорее уезжала из Берегова.
Жена Берека, вместе с матерью ютившаяся в продуваемом
После освобождения Берегова дом Берека все еще пустовал, и можно было вернуться в него. Жандармский капитан увез с собой кое-что из хозяйской мебели да большой ковер, оставив взамен замечательного темношерстого молодого пса Плуто, чистокровную овчарку. Супруга Берека уже давно подружилась с овчаркой. Собака еще в то время, когда здесь проживал ее хозяин, жандармский капитан, частенько навещала небольшой сарайчик в саду, где укрывались жена и теща Берека. Тщетно гнала ее от себя старушка. Приговаривая не в шутку, а вполне серьезно, что, случись капитану заметить, как его Плуто водит знакомство с родственниками заключенного, беды не миновать. Но Плуто не внимал ее мудрому слову и сильно привязался к обеим женщинам. Дружба эта была совершенно бескорыстной, женщины никогда не давали собаке ничего съестного — им самим его не хватало. После того как жандармский капитан бежал, Плуто двое суток провел в знакомом сарае, дверь которого оставалась открытой. Возвращение двух женщин он встретил с неописуемой радостью.
Русоголовая, голубоглазая, по-девичьи стройная жена Берека рассказала эту историю с такой теплотой, с такой искренней благодарностью за беззаветную преданность Плуто, что нельзя было не растрогаться.
К ужину Берек пригласил шесть своих старых друзей. Вместе с хозяевами и Балинтом за столом собралось десять человек. Плуто пристроился в ногах у лысого майора. Может, его привлекала военная форма, а скорее всего, пес сразу почувствовал в нем большого любителя животных.
Гости были оживлены и разговорчивы, речь пошла о боях за Чоп. Прогуливаясь вечером по городу, Балинт заглянул в комендатуру, которая помещалась в доме, где он когда-то родился, и получил подтверждение своей догадке: немецкий гарнизон Чопа численностью одиннадцать тысяч человек сдался в плен. Эта весть чрезвычайно обрадовала гостей Берека.
Вопреки своему обыкновению лысый майор на этот раз ел мало, а пил много. Он усердно подкармливал Плуто, и пес окончательно к нему привязался.
— Вижу, вы большой друг собак! — сказала с улыбкой жена Берека.
— На то есть причины, — ответил Балинт. — Собак я люблю. Они храбры в бою и снисходительны после победы.
И он рассказал одну любопытную историю из периода воронежской битвы. Перед слушателями предстал ландшафт «петли смерти» на Дону, где с конца июля 1942 годя по середину января 1943-го было пролито много гонведной крови. Увидели они перед собой и извилистый Дон, кативший свои желтые волны между голыми урывскими холмами, и зеленые топкие болота, и вклинившиеся в безбрежные нивы тычихинские леса…
— На второй день воронежского прорыва, — говорил он, — когда остатки венгерской армии, несколько десятков тысяч мадьяр, бросая все, побежали на запад, выпал глубокий снег, больше метра толщиной. Он шел день и ночь и в буквальном смысле поглотил многие сотни, а может, и тысячи гонведов. Но погребенные под снегом люди замерзают не сразу. Разумеется, помощь им должна быть оказана вовремя, иначе рано или поздно они все равно погибнут. Вот это-то «рано или поздно» длится для гибнущего человека иногда очень долго, страшно долго.
Командование Красной Армии получило сведения, что на огромном пространстве к западу от донской «петли смерти» под снегом заживо погребено множество венгров. Помочь им оказалось совсем не легко. Равнина, похоронившая в своих сугробах тысячи гонведов, тянулась, казалось, бесконечно. На западной границе этого гигантского поля еще шли бои, в ходе которых советские
Балинт с минуту помолчал.
— Ну, о трудностях я, пожалуй, сказал достаточно. Пора сообщить, как их побороли. Удалось этого достигнуть с помощью собак. Умные, смелые, выносливые сородичи Плуто поспешили на выручку обреченным на смерть гонведам. Уж не знаю, кому пришло в голову такое решение, но факт остается фактом: четырнадцатого января, на другой день после прорыва фронта, командование Красной Армии выслало на снежную равнину двенадцать вездеходов, и они направились в разные стороны. На каждой машине находились санитары с едой, водкой, перевязочными материалами и медикаментами, а также по дюжине собак-лаек. Следом шли конные сани, двигавшиеся по снегу более уверенно, чем машины. Собак выпустили на снег, который на непрерывном ветру к этому времени подмерз, а машины и сани рассеялись по всему полю, как было заранее предусмотрено. Тоскливым, серым и страшным представлялось это поле. Но лайки себя здесь чувствовали в родной стихии. Прежде чем отправить их на розыски, им дали обнюхать одежду и обувь гонведов, затем скомандовали:
— Вперед! Вперед! Ищи!..
Собаки ловко находили под снегом и удивительно быстро откапывали заживо погребенных гонведов. Случалось им отрывать уже замерзшие трупы, а иногда только потерявших сознание, окоченевших, но еще живых людей. Лайки волокли их к ближайшим саням или машинам, а мертвецов оставляли на снегу. Таким образом, за неполные сутки была спасена жизнь более чем полтысячи гонведов.
Воцарилась долго не прерываемая тишина.
— Еще нет и двух лет, а мы вспоминаем о воронежской битве так, словно она была в далеком прошлом, — задумчиво проговорила жена Берека.
Воспоминания с такой остротой овладели душой Балинта, что он вскочил, не в силах усидеть на месте… Ему хотелось куда-то идти, бежать поскорее и далеко-далеко. Однако он снова сел, и взгляд его совершенно случайно упал на стену, где висела чья-то фотография в рамке орехового дерева. Она изображала какого-то седоволосого человека. Балинт долго вглядывался в эту карточку, потирал лоб, то и дело оборачивался к присутствующим, как бы прося подсказать, кто перед ним, и снова смотрел на стену.
— Вы знали моего отца? — спросила жена Берека.
— Его убили? — вопросом на вопрос отозвался Балинт.
— Его выпустили из тюрьмы, когда он уже был при смерти. Не имел сил ни ходить, ни даже разговаривать, Он умер в этой самой комнате. Вы его знали?
— Да, знал. Мы познакомились с товарищем Цабаном в тысяча девятьсот шестнадцатом, когда нашу воинскую часть отозвали с румынского фронта обратно в Будапешт. Имя его я слыхал, конечно, и раньше. Мне было известно, что он не просто учитель, член социалистической партии, а проповедник социалистических идей. В наказание за его деятельность власти ежегодно перебрасывали его из одного села в другое. Но так как преследования не изменили его убеждений, а если и изменили, то совсем не в ту сторону, как хотелось бы властям, его в конце концов вовсе отстранили от службы. Руководство социал-демократической партии не слишком беспокоилось о судьбе Шаму Цабана. Оно считало отстраненного учителя полусумасшедшим, если не окончательно рехнувшимся, ведь Цабан был одержим одной идеей! Рабочая партия должна была, по его мнению, взяться также и за организацию сельскохозяйственных рабочих, и тогда объединившиеся рабочие, батраки и трудовые крестьяне превратились бы в непобедимую силу. Еще будучи учителем, он проповедовал раздел земли, а позднее много и часто говорил о социализме. И хотя мысли свои формулировал не вполне точно, по существу, имел в виду создание государства рабочих и крестьян. Разумеется, социал-демократические бонзы, презиравшие Цабана как «горластого» мужика, в то же время боялись его. Они смотрели на него как на безумца, во всяком случае, повсюду об этом трубили. Да разве и впрямь не безумец какой-то обремененный многодетной семьей, безработный учителишка, объявивший на свой страх и риск войну всемогущему помещичьему землевладению? Ясно, что он не в своем уме!