Обретение Родины
Шрифт:
Пока береговцы толпились вокруг советских походных кухонь — армейские кашевары щедро оделяли всех желающих русскими щами, а жители похваливали или критиковали их вкус, цвет и запах, — по городу из дома в дом уже пронесся панический слух, будто немцы прорвали под Ужгородом фронт и спешно двигаются большими силами на Берегово. Ведет их якобы полковник Мартон Зёльди, завтра они будут уже в городе и вздернут на виселицу всякого, кто хоть раз вступил в какой-нибудь контакт с русскими.
У многих из тех, кто успел отведать армейских кислых щей, во рту после этого сразу стало горько. Счастье еще, что ощущение голода несравненно сильнее и неотступнее чувства страха. В противном случае русские кашевары тщетно терялись
Улицы обезлюдели. Наглухо закрылись ворота, двери и окна. Жители, лишь вчера откопавшие из потайных мест спрятанные в землю ценности, теперь снова нетерпеливо ждали ночной поры, чтобы еще раз укрыть свои семейные сокровища в каком-нибудь новом тайнике, в углу двора или сада.
Смутный грохот битвы за Чоп различали теперь даже глухие, так по крайней мере утверждали они сами. Люди, никогда не имевшие дела с оружием, сейчас, прислушиваясь к уханью пушек, решительно заявляли, что орудийная канонада приближается к самому городу, а батареи стреляют где-то совсем рядом, чуть ли не на окраине.
Вот в такой-то атмосфере утром тридцать первого октября и созвала береговская коммунистическая организация массовый митинг на Главной площади. На стенах домов были развешаны наспех, от руки написанные плакаты. Кроме того, коммунисты лично передали почти всем жителям приглашение прийти на общегородской митинг.
Двадцать три активиста семь с половиной часов ходили из дома в дом. Не все двери перед ними открывались, не везде выслушивали их до конца. Но даже там, где дверь дома оставалась запертой, обитатели его не позже чем через полчаса были осведомлены своими соседями, что завтра в городе предстоит массовый митинг, на котором выступит Имре Берек.
— Завтра? До него еще надо дожить!..
— Но зачем же им это устраивать, если они не уверены в завтрашнем дне?
— Почем я знаю? Ведь я никогда не занимался политикой. Вам-то, господин Месарош, хорошо известно, что мне всю жизнь приходилось тяжелым трудом добывать свой хлеб.
— Ну конечно, конечно! И трактир не всегда золотое дно…
— Не всегда?.. Да никогда он таким не бывает! Хлопот масса, врагов и завистников множество, а… Впрочем, к чему жаловаться, живу помаленьку… Перебиваюсь кое-как с семьей с хлеба на воду, хоть и владею питейным заведением. Но знаете, что мне пришло на мысль, господин Месарош? Политикой мы с вами, правда, не занимаемся, однако не вредило бы все-таки разнюхать, что там затевают эти самые… Хорошо, если бы вы завтра заглянули на Главную площадь, конечно, если у них хватит смелости устраивать митинг в подобное время. Послушали бы, о чем они там толкуют, а? Вы сделаете, разумеется, вид, что идете не на митинг, а по собственным делам, и попросту, как бы ненароком задержитесь в сторонке. Будто и не подозреваете, что они собираются именно тут. А если какой-нибудь негодяй все же вздумает потом к вам придраться, я за вас заступлюсь. Подтвержу, дам честное слово, а будет нужно, и поклянусь, что все утро мы провели вместе, а стало быть, вы не переступали даже порога. Словом, если вы туда пойдете, никаких неприятностей вам не будет. Поверьте, если бы вам грозила хоть малейшая опасность, разве я подумал бы уговаривать вас отправиться на эту сходку?
— В самом деле, господин Конц, и по моему мнению, кому-то из нас следует послушать, о чем там пойдет разговор. Можете быть уверены, правды они не скажут. Но любопытно, что именно и как они станут врать… Жаль, что мне совершенно нельзя выходить на улицу, уже вторые сутки страдаю коликами. Должно быть, простуда… Вот
Солнце светило, но не грело, В бледно-голубом небе ни облачка. Стоял безветренный, ясный и свежий осенний день. Орудийная пальба как будто стихла, только в воздухе высоко-высоко над городом кружил одинокий самолет. Звук его мотора казался не громче жужжанья случайно залетевшего в комнату шмеля, который в поисках выхода бьется об оконное стекло.
К одиннадцати часам утра в Берегове, на просторной четырехугольной Главной площади собирается не больше двух сотен человек. Все они толпятся в том ее углу, где стоят аптека и старое, облезлое двухэтажное здание гостиницы «Лев». Царит мертвая тишина. Пришедшие на митинг молчат или переговариваются шепотом. Преобладают женщины и дети. Есть и мужчины, но главным образом старики и инвалиды. Они передают из рук в руки свежий номер «Венгерской газеты», еще на рассвете доставленной советским грузовиком из Мукачева. Последняя сводка командования Красной Армии сообщает, что советские войска ведут уличные бои в словацком городке Микаловце.
В начале двенадцатого на площадь из села Бучу прибывают четыре крестьянские телеги. В каждой восемь-девять человек. Не смешиваясь с толпой горожан, крестьяне становятся поодаль от них, особняком. Большинство одето в зеленые солдатские штаны, на ногах немецкие сапоги или венгерские казенные ботинки. Позднее, когда митинг уже в полном разгаре, подъезжают еще три телеги с крестьянами-украинцами.
В половине двенадцатого старый мастер кирпичного завода Лайош Орбан открывает общегородской митинг. Он первым выходит на балкон гостиницы. За ним следуют Имре Берек и еще четыре человека, из которых двое крестьяне. Один крестьянин, Иштван Хайду, из Касоня, знаком в городе многим, ведь это его в свое время выдвигали кандидатом в депутаты. Почти все знают, что Хайду шесть лет кряду отсидел в береговской тюрьме. Много воды утекло с той поры, но и чешские и венгерские жандармы, как и хозяйничавшие в Закарпатье немецкие эсэсовцы, все в одинаковой мере были для него врагами.
Выйдя на балкон, Орбан снимает шляпу. Волосы у него густые и красивые, но он бел как лунь. А длинные висячие усы только чуть пронизаны сединой и кажутся пепельными. Темно-синий костюм висит на нем мешком. Он купил его много лет назад и с тех пор не надевал, а ведь, сидя в тюрьме, из которой вышел всего неделю назад, он потерял в весе более двадцати килограммов. У Орбана худое, угловатое лицо, что называется, кожа да кости. Да и выглядит он неважно: какой-то весь не то серый, не то зеленый.
Старик снимает шляпу, проводит рукой по лбу. Дважды открывает рот, но голос ему явно не повинуется.
— Слушаем! Слушаем!
Площадь ожила.
Орбан еще раз гладит лоб.
«Неужели все это явь?» — как бы спрашивает он себя.
Орбану уже приходилось говорить однажды с этого балкона. Дело было в апреле 1919 года, за несколько часов до того, как он вступил добровольцем в венгерскую Красную Армию. Много лет промчалось с тех пор… Больше двадцати пяти… Восемь с половиной из них проведено в тюрьме, два в концлагере.
«И вот теперь я снова тут… Явь это или сон?»
— Слушаем! Слушаем! Давай говори!
— Объявляю наш массовый митинг открытым. Приветствую и поздравляю вас, товарищи! — произносит Орбан по-украински, а дальше продолжает речь на венгерском языке. — Многих наших славных товарищей нет здесь среди нас и никогда не будет. Они погибли, замучены до смерти. Но партия и народ живут. Партию тоже преследовали, народ тоже мучили, но ни партию, ни народ уничтожить нельзя… Предлагаю спеть Интернационал!