Обретение Родины

Иллеш Бела

— Риток изменился, не спорю. Когда ему платили за то, чтобы он был подлецом, он именно так и вел себя. Сейчас он держится иначе, но тоже потому, что рассчитывает получить награду. Прикидывается молчальником, но из каждого его словечка яснее ясного, что он кривит душой.

— Ты предубежден против него, Марци!

— Весьма возможно. Но в данном случае во мне говорит не предвзятость, а простейший здравый смысл. Риток вот-вот заделается личным адъютантом при Антале. А что касается высокой особы Антала… Впрочем, ладно! Поживем — увидим…

Шебештьен знал поименно всех обитателей венгерского лагеря и время от времени беседовал с ними, помогая кому мог теплым словом

и добрым советом. Разговор по душам с одним-двумя гонведами всегда ему удавался. Но стоило собраться группе побольше, и Шебештьен сразу смолкал, стараясь передать слово кому-нибудь другому. В последнее время стал чаще выступать Дюла Пастор.

Казалось, у Пастора прорезался голос. Прежде молчаливый, необщительный, он стал теперь говорить бойко, ни капли не смущаясь тем, что его слушают сразу двадцать-тридцать человек. Когда кто-либо перебивал его вопросом или возражением, он только пуще входил в азарт. Он по-своему объяснял материал, печатавшийся для венгерских военнопленных в газете «Игаз со» [19] причем делал это доходчиво, понятно для любого гонведа.

19

«Игаз со» («Правдивое слово») — газета, издававшаяся Советской Армией на венгерском языке в конце Великой Отечественной войны и в первый период после освобождения Венгрии.

Дюла не пускался в теоретические рассуждения о капитализме. Тем не менее даже несколько лет спустя многие из его однолагерников вспоминали о нем как о человеке, от которого им довелось впервые узнать, что же, собственно, представляет собой капитализм и что это за штука такая.

— Из этого парня выйдет толк, — отзывался о Пасторе Шебештьен.

В особо трудных случаях Шебештьен обращался к Ковачу. Так поступил он и теперь, попросив Мартона уделить внимание Кишберу. Поэтому Ковач и разыскал сейчас Кишбера. Кишбер, преудобно расположившись на ящике, сидел, болтая ногами, и бдительно наблюдал, чем, собственно, занимаются румыны.

Мартон подсел к нему еще в тот момент, когда большая стирка у румын только начиналась. Пока Кишбер рассуждал о дьёндьёщском вине и сетовал на вопиющие несправедливости по части раздачи супа, на противоположной стороне двора четверо румын впряглись в телегу с гигантской бочкой, в которой доставляли воду. Стирать полагалось в стоявшей рядом с баней прачечной, но там было сыро и неуютно… А на дворе ослепительно сияло солнце. Румыны знали, что нарушают установленный порядок. Но ведь и все-то житье-бытье военнопленных слагалось из неукоснительно строгих правил и регулярных нарушений этих правил. Чем это могло грозить? Самое большее пришлось бы отсидеть часика два на гауптвахте. А место это, если сравнить его с прачечной, вовсе не столь уж неприятное.

Шайки для стирки исподнего румыны временно позаимствовали из бани, что тоже в лагере категорически запрещалось. Ну, да уж чего там!..

Кишбер был уверен, что румыны насвистывали сейчас во время работы исключительно с целью досадить мадьярам. Он решил, что лучше всего сделать вид, будто вовсе не замечает их превосходного настроения.

— Вот мы с тобой беседовали о справедливости, Марци… после продолжительного молчания снова заговорил он.

Кишбер протяжно зевнул и только после этого продолжал:

— А вот, скажем, ряд примеров того, что именуют справедливостью русские. Согласно приказу коменданта, чтобы получить дополнительную порцию супа, человек должен работать. Да не как-нибудь, а целых четыре часа в сутки валить

деревья. И это всего за какую-то тарелку похлебки. Так разве я для того учился портняжному ремеслу, чтобы превратиться в лесоруба? Или, скажем, ты, токарь по металлу? Однако даже это еще не самая большая несправедливость… Они, видишь ли, заявляют, что лес надо рубить для того, чтобы зимой было чем отапливать бараки, в которых нас разместили. В противном случае в них будто бы невозможно прожить зиму. Нет, ты только поразмысли над этим, Марци! Заставляют нас работать, чтобы дольше держать под замком! А? Смекаешь, как оно получается? И это называется справедливостью?.. Коли у них кишка тонка, чтобы содержать нас на свои средства, не для чего было забирать нас в плен. Разве не так?

— Да как тебе сказать… Может, ты возьмешься доказать, будто русские сами пригласили нас в свою страну, приходите, мол, к нам, жгите, убивайте…

— Э, нет, приятель! Я шел сюда не по своей воле. Меня послали… Но я не вешал, не поджигал, не грабил! А вот подполковник Немеди, испепеливший не одну деревню, тот, будь спокоен, уже наверняка сидит сейчас дома, в Венгрии, и живет припеваючи, как большой барин. Еще, поди, и героем прослыл. Майор Магда, который без счету вешал женщин и детей, давно небось щеголяет на пештских улицах со своим полученным от немцев Железным крестом… А я, бог весть за что подвергавший свою жизнь опасности на фронте, должен рубить лес?.. Нет, ты об этом подумай, старина! Хоть немножко поразмысли!

— Постараюсь… Однако неплохо было бы и тебе в свою очередь чуток пошевелить мозгами. Попытайся же наконец понять, что происходит вокруг, что ты слышишь, что видишь…

— А что я вижу? Лагерную ограду из колючей проволоки! Слышу: капитализм, фашизм, Дожа, Кошут, классовая борьба… Только об этом все вы и ораторствуете. Уж коли все вы такие мудрые, лучше объясните мне, почему подполковник Немеди живет припеваючи, а я собака собакой? Ответьте, что надо делать, чтобы жить, как человек, а не как пес?.. Вот дашь мне на все это ответ, тогда я тебе поверю.

Ковач вскочил.

— Ну и ну! — воскликнул он.

В голове мелькнула мысль, что и у Кишбера есть чему поучиться.

— Мы еще поговорим об этом, Фери. Вот русские…

— Именно о них-то мне и хочется сказать, — перебил его Кишбер. — О их несправедливости. Не мешало бы тебе узнать их поближе. Приглядись хорошенько к этим румынам. Чем они лучше нас? Правда, ничем? А вот Однорукий к ним благоволит, а нас зажимает. Не веришь? Сейчас докажу. Ты, я думаю, заметил, что, когда мы отправляемся на работу и доходим до опушки, где дорога разветвляется, румын обычно ведут на левую просеку, а нас заворачивают вправо. Заметил, да? Ну вот… А почему это делается, тебе вряд ли известно. Так я сейчас объясню. В тех местах, куда идут румыны, гораздо больше и малины, и брусники, и шиповника, чем на отведенном для нас участке. Говорят, и грибов там полным-полно. Попробуй мы собирать грибы да ягоды у себя — за весь рабочий день не набьешь больше одного кармана. Правого или левого — все равно! А у румын совсем иное дело. Они приносят в лагерь полные доверху шапки! Вот каковы эти русские…

— Тебе, что же, мало достается грибов и ягод?

— Я-то, приятель, себя не обижу! Не то что твой Пастор, который, знай, белками любуется. Да и разговор этот я завел не ради грибов и ягод. Нет, брат, я ратую за справедливость! Мне отлично известно, за что комендант нас притесняет. Он, видишь ли, руку свою потерял на Дону, в боях с венграми. И рано или поздно все равно изведет нас всех до последнего.

— Ну, знаешь, Кишбер!.. Теперь-то уж я тебя и впрямь не понимаю!