Обручение на чертовом мосту

Арсеньева Елена

«Зачем, – подумала она бесшабашно, – горевать о том, что еще не случилось? И без того хлопот довольно: опять Емеля начал говорить деревянным голосом, да и Жюстина Пьеровна все норовит заговорить по-французски там, где должна говорить по-английски. Ведь мисс Жаксон, которую она играет, англичанка, а не француженка!»

И все-таки коленки у нее задрожали, что скрывать… Однако рожа Адольфа Иваныча приняла прежнее непроницаемое выражение.

– Извольте, – пробормотал он, почти не размыкая губ. И обернулся к Нептуну, который, заслышав любезное его несчастному сердцу слово «сигара», нервически припадал на передние лапы и заглядывал в лицо хозяину с просящим выражением: – О нет, Нептун, брудер! Вот ее проси теперь о сигарках, а я умываю руки! – И он ткнул пальцем в Ирену.

Умнейший

пес, чудилось, понял слова хозяина, потому что немедля вспрыгнул на сцену и принялся бодать лбом Ирену под коленки, как бы вынуждая ее спуститься и идти поскорей в кабинет, давать ему сигары. Это было невыносимо смешно, вся труппа, да и Адольф Иваныч с Булыгою хохотали до колик, однако же понятно было, что репетировать в таком состоянии никак невозможно, а потому Жюстина Пьеровна решительно попросила увести собаку. Адольф Иваныч и Булыга едва утащили пса, который разбушевался и лаял своим оглушительным прокуренным басом.

Когда настал вечер, вновь явился Булыга и сопроводил Ирену в ее преображенную каморку. Она наскоро поела и упала на оттоманку, страшно усталая, но долго не могла уснуть, потому что в ушах так и звенели слова Жюстины Пьеровны: «Завтра генеральная репетиция! В костюмах!»

Глава XX

КОРОБКА СИГАР

Наутро в костюмерной – маленькой комнате, где теснились три гримировальных столика, на которых были укреплены зеркала и там и сям виднелись многочисленные свечные огарки, прилепленные прямо на полированное дерево, – сидели чуть ли не в обнимку на одном табурете примирившиеся Ирена и Матреша и разглядывали Емелю, которого одевали в щеголеватый охотничий костюм Алексея Берестова. Разглядывали они также лакеев, исполнявших роли Берестова и Муромского. Им предназначены были и шелковые, с турецким узором шлафроки, и фраки, и охотничьи костюмы, не менее щегольские, чем у Алексея-Емели. Платье для Жюстины Пьеровны тоже было готово – весьма элегантное, но в то же время кокетливое, чтобы как можно лучше изобразить мисс Жаксон – «сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России». Девушки разглядывали своих сотоварищей по труппе не без зависти. Матреше предстояло весь спектакль проходить в сарафане, а Ирене – провести в таком же сарафане большую часть действия. Конечно, для нескольких сцен у нее было платьице из графских сундуков, а у бедной Матреши не было ничего. Пользуясь тем огромным влиянием, которое она внезапно приобрела, Ирена заставила Булыгу расщедриться и выдать «толстого полотна, синей китайки и медных пуговок» – все как в повести «Барышня-крестьянка» для Лизы, которая намерилась претворить в жизнь свой маскарад, – только в двойном размере, чтобы обновку получила и Матреша. Совершенно как в книжке, «за шитье засадили всю девичью», а Емеля (вместо книжного Трофима-пастуха) собственноручно сплел две пары новых пестрых лаптей.

Наконец актеры были готовы, вышли на сцену, которая уже уставлена была декорациями, и действие началось. Как ни тряслась Ирена, она признавала вполне, что они с Жюстиной Пьеровной поработали изрядно. Несколько слуг, призванных в качестве рабочих сцены, были в таком восторге и так увлекались происходящим, что беспрестанно забывали менять декорации, поэтому действие продвигалось с некоторыми остановками. Жюстина Пьеровна клялась, что если они начнут путаться и выносить стулья и столы вместо свежесрубленных и воткнутых в громадные кадки деревьев (с помощью которых изображалась роща, где происходили свидания Алексея и Лизы), то она всех их собственноручно отдаст на расправу Булыге. Для Ирены же рассеянность помощников была наилучшим доказательством успехов их с Жюстиной Пьеровной трудов. Она и сама была в необычайном возбуждении и хоть не боялась забыть текст, но все ж опасалась невзначай выйти из роли и начать хохотать там, где следовало грустить или быть задумчивой. Однако таких моментов по ходу действия было совсем немного. Лиза всегда находилась в состоянии ожидания счастья, и Ирена, к своему изумлению, совершенно прониклась

этим чувством. Вот она выскочила на сцену, придерживая подол синего новенького сарафана, еще пахнущего новой материей, прислушалась – за сценой по знаку Жюстины Пьеровны сильно ударили, изображая выстрел Алексея, – и к горлу подкатил восторженный комок. С трудом прорвавшись сквозь него, Ирена воскликнула с истинным нетерпением:

– Вот он идет! – и вдруг увидела в глубине залы незнакомого человека, который стоял, сунув руки в карманы просторной полотняной куртки, и смотрел на нее с растерянным выражением.

Да и у Ирены пропал голос при виде этого человека, потому что это был не кто иной, как ее спаситель от «болотника»-рекрута… тот самый человек, у которого она увела коня… новый хозяин Лаврентьева… тот, ради милости которого крепостные актеры репетировали «Барышню-крестьянку»… Николай Константинович Берсенев.

Новый хозяин крепостной девки Арины Игнатьевой! Человек, от которого зависит жизнь и свобода Ирены!

Она ждала его появления, чтобы кинуться ему в ноги и просить о пощаде, о помощи, умолять выслушать и рассудить, освободить и спасти, но словно бы морок нашел на нее. Ирена застыла, не слыша, как кричит на актеров вбежавший Булыга, заставляя их падать на колени перед барином, не видя, как они послушно отвешивают земные поклоны, а Жюстина Пьеровна делает один реверанс за другим.

Старались, впрочем, они напрасно – Берсенев этого не видел, потому что неотрывно смотрел на Ирену.

– Кланяйся! – кричал Булыга.

– Кланяйся! – шипели снизу, не смея разогнуть спин, Матреша и Емеля.

Но и они напрасно старались…

Неизвестно, сколько времени это взаимное оцепенелое созерцание продолжалось, но нарушил его не кто иной, как Нептун. Вспомнил, видимо, сообразительная псина, что сказал ему Адольф Иваныч про сигары, – бросился на сцену, принялся, по своему обыкновению, тащить Ирену за подол…

– Tout beau, ici! – рявкнул Адольф Иваныч, и Ирена очнулась, опустила голову, потрепала пса по мощному загривку. – Сюда!

Отчего-то Ирене было страшно поднять глаза – она гладила, гладила Нептуна, а тот утробно урчал от удовольствия, и похоже было, что мурлычет громадный кот. Наконец некое шевеление прошло рядом, Ирена оглянулась и увидела, что актеры поднимаются на ноги, а Жюстина Пьеровна разгибает согнутую в реверансе спину.

Ирена отпихнула Нептуна и посмотрела в зал. Берсенева там не было, только Адольф Иваныч стоял у входа и, прищурясь, смотрел на Ирену. Не сказал ни слова – повелительно свистнул Нептуну и вышел вон.

– Что ж ты молчала, дура, как окаменелая?! – сокрушенно спросил Емеля, отряхивая пыль с охотничьих брюк. – Чего не кричала, кто ты на самом деле есть, не просила защиты против Адольфа?!

Ответить Ирене было нечего…

Не могла она найти ответа и ночью, лежа без сна в своей каморке. Сознание, что она сегодня упустила, может быть, наилучшую возможность спастись, что Адольф Иваныч завтра может устроить так, что вообще не подпустит ее к Берсеневу, сводило с ума. Главное, она никак не могла понять причин оцепенения, которое овладело ею под взглядом этого мужчины.

«Что ж будет со мной завтра, на спектакле, когда Берсенев будет сидеть в зале и смотреть на меня? – думала она почти с ужасом. – Его взгляд на меня действует, как взгляд горгоны Медузы! А между тем он вовсе не страшен, а даже очень… очень даже хорош собой!»

Тогда, на болоте, она его не разглядела, а впрочем, не разглядела и теперь. Она просто смотрела в его глаза, оттого и запомнила их: светлые, серо-голубые, чуть прищуренные, удивленные, как бы недоверчивые…

Странно чувствовала она себя в его присутствии. Как будто с холодного ветра вбежала в теплую комнату и кто-то сразу протянул к ней руки, чтобы сжать ее застывшие пальцы, отогреть их теплым дыханием. В Берсеневе не было ничего особенного, внешность его не бросалась в глаза, не била в самое сердце, как ударила Ирену красота Игнатия. Но она не могла забыть странное чувство потери, которое охватило ее там, на болоте, когда Байярд унес ее прочь. Точно такое же чувство охватило ее теперь, когда Берсенев внезапно вышел из залы.