Обручённая
Шрифт:
Чтобы приобретенная таким образом наличность недолго обременяла солдата и не притупляла в нем стремление к новым подвигам, здесь были к его услугам все обычные способы истратить военную добычу: продажные женщины, мимы, жонглеры, менестрели и всевозможные сказители сопровождали войско в его ночном походе; веря в военное счастье прославленного де Лэси, они бесстрашно остановились неподалеку, ожидая его победы. Теперь они приблизились веселыми группами, чтобы поздравить победителей. Тут же, рядом с танцорами, сказителями и певцами, на поле, еще орошенном кровью, местные крестьяне, созванные для этой цели, копали рвы для захоронения убитых; лекари оказывали помощь раненым; священники и монахи исповедовали умирающих; воины уносили с поля сражения тела тех, кто удостаивался более почетного погребения;
Около полудня все эти разнообразные звуки внезапно стихли; внимание как веселившихся, так и скорбевших было привлечено громким и печальным звучанием шести труб, возвестивших о начале погребения доблестного Раймонда Беренжера. Из шатра, который был спешно раскинут, чтобы временно укрыть его останки, вышли попарно во главе со своим аббатом двенадцать монахов соседнего монастыря, несших большой крест и громко певших торжественную католическую молитву Miserere me, Domine. [14] Вслед за ними, опустив копья остриями вниз, шло несколько вооруженных воинов, а затем вынесли тело доблестного Беренжера, обернутое в его собственное рыцарское знамя; отбитое у валлийцев, оно служило теперь саваном своему благородному владельцу. Тело несли на скрещенных копьях самые достойные рыцари из свиты коннетабля (как и у других знатных особ того времени, она была лишь немногим меньше королевской). Далее шел, отдельно от других, сам коннетабль, в воинских доспехах, но с непокрытой головой. Шествие замыкали оруженосцы, вооруженные воины и пажи из знатных семейств. Их барабаны и трубы своими печальными звуками вторили время от времени столь же печальному пению монахов.
14
Помилуй мя, Господи (лат.).
Увеселения были прерваны; а те, кто оплакивал собственную утрату, на мгновение отвлеклись, чтобы воздать последние почести тому, кто при жизни был их отцом и защитником.
Печальная процессия медленно пересекла равнину, где за несколько часов сменилось столько разных событий; остановившись перед наружными воротами замка, она дала знать торжественными звуками труб, что крепость должна принять останки ее доблестного защитника. На этот печальный зов страж замка откликнулся звуками своего рога; — подъемный мост был опущен, решетка ворот поднята — и в воротах показался отец Альдрованд в церковном облачении, а немного позади него — осиротевшая Эвелина в траурных одеждах, какие сумели ей достать; ее сопровождали Роза и другие служанки.
Коннетабль Честерский, остановясь на пороге наружных врат, указал на белый крест, нашитый на его левом плече, отвесил низкий поклон и передал своему племяннику Дамиану обязанность сопровождать останки Раймонда Беренжера в часовню, находившуюся внутри замка. Воины Хьюго де Лэси, в большинстве своем связавшие себя тем же обетом, что и он, также остались за воротами замка, в полном вооружении; а навстречу процессии из часовни раздался погребальный звон колокола.
Процессия прошла по всем узким ходам, которыми крепость затрудняла доступ врагу, даже если бы он пробился в наружные ворота, и достигла главного двора, где обитатели крепости и те из окрестных жителей, кто укрывался там в тревожные дни недавних битв, собрались, чтобы в последний раз взглянуть на своего господина. К ним примешались и несколько человек из пестрой толпы, собравшейся перед замком; из любопытства или в надежде на подачку они сумели тем или иным путем склонить сторожей впустить их внутрь замка.
Тело покойного опустили у входа в часовню, которая своим готическим фасадом составляла одну из сторон двора; священники начали читать молитвы; к
В это время некий человек — своей остроконечной бородкой, расшитым поясом и высокой серой войлочной шляпой похожий на купца из Ломбардии — шепотом и с заметным чужестранным выговором обратился к кормилице Эвелины Марджери:
— Сестрица, я странствующий купец и пришел сюда в надежде на прибыль. Как полагаешь, найду я здесь покупателей?
— Не вовремя ты явился, чужеземец. Разве ты не видишь, что здесь сейчас хоронят, а не покупают?
— Для траура ведь тоже кое-что нужно купить, — сказал чужестранец, подходя еще ближе к Марджери и говоря доверительным шепотом. — А у меня есть черные шарфы из персидского шелка; есть черный стеклярус, каким не побрезгует и принцесса, чтобы носить траур по королю; есть редкой красоты черный златотканый атлас с Востока; есть и черная ткань для траурных покрывал; словом, есть все, чем можно с помощью одежд и тканей выразить благоговейную скорбь; и я сумею отблагодарить тех, кто поможет мне расторговаться. Подумайте, почтенная матушка, ведь все это вещи нужные, и они у меня не дороже и не хуже, чем у любого другого. А вам за услугу будет платье или, если угодно, кошелек, а в нем пять флоринов.
— Довольно, приятель, — ответила Марджери. — Нашел время расхваливать свой товар! Не место здесь и не время; и если не отстанешь, я кликну тех, кто тебя мигом выпроводит за ворота. Дивлюсь, почему стража в такой день, как нынче, пускает разносчиков? Эти люди готовы торговать у смертного одра своей матери. — И она с презрением отвернулась.
Получив столь гневный отпор с одной стороны, купец тут же почувствовал, что с другой кто-то заговорщицки дергает его за плащ; а когда оглянулся, увидел особу, искусно повязавшую черный платок, чтобы придать траурный вид очень веселому лицу, которое в юности было, наверное, неотразимым, если сохранило привлекательность, простившись уже и с сороковой своей весной. Подмигнув купцу, она приложила палец к губам, указывая на необходимость соблюдать тишину и тайну; затем, выскользнув из толпы, она отошла в углубление, образованное одним из контрфорсов часовни, как бы затем, чтобы избежать давки, которая могла случиться, когда станут выносить тело. Купец последовал ее примеру и встал там рядом с нею. Не дожидаясь, когда он заговорит, она начала первая:
— Слышала я, что ты говорил нашей жеманнице Марджери. А чего недослышала, о том догадалась. У меня на это есть глаз!
— И даже целых два, красавица моя, и сверкают они точно роса майским утром.
— Ах, это, должно быть, оттого, что я плакала, — сказала Джиллиан, ибо то была она. — Да и как же не плакать! Добрый был господин, а уж ко мне особенно. Он меня называл толстушка Джиллиан. Потреплет, бывало, по щечке и никогда при этом не обидит, тут же сунет в руку серебряную монетку. Вот какого друга я потеряла! Немало пришлось за него и вытерпеть. Мой старый Рауль по целым дням ворчал и такой бывал злой, что ему только на псарне быть, а не в доме. А я ему говорила: кто я такая, чтобы противиться знатному барону, нашему господину, если он поцелует или там по щечке потреплет?
— Еще бы не горевать о таком добром господине! — сказал купец.
— И верно: еще бы не горевать, — повторила со вздохом кумушка Джиллиан. — Что-то теперь будет с нами? Молодая госпожа уедет к своей тетке или выйдет замуж за кого-нибудь из Лэси, уж разговор об этом идет. Так или иначе, в замке она не останется. А старого Рауля и меня вместе с ним выпустят на подножный корм, как старых коней нашего господина. Господи! Уж повесили бы старика, что ли, вместе со старыми, непригодными псами! У него ведь тоже ни зубов, ни чего другого пригодного не осталось…
— А вон та, в трауре, это, значит, молодая госпожа? — спросил купец. — Вон та девица, что почти лишилась чувств?
— Она самая. Еще бы ей не убиваться! Где она найдет другого такого отца?
— Ты, как я вижу, во всем разбираешься, кумушка Джиллиан, — сказал купец. — А юноша, который ее поддерживает, уж не жених ли?
— Поддержка ей ох как нужна! — вздохнула Джиллиан. — Да и мне тоже. От старого Рауля много ли толку?
— А насчет свадьбы вашей госпожи что слышно? — спросил купец.