Обручённая

Скотт Вальтер

— А воля отца моего? — сказала Эвелина.

— Он наверняка справился бы о сердечной склонности своей дочери. Ни за что не поверю, — сказала Роза, — что покойный господин мой (да помилует Господь его душу!) стал бы в таком деле настаивать на своем наперекор вашему желанию.

— А мой обет? Роковой обет, так готова я назвать его… — вопрошала Эвелина. — Да простит мне Небо неблагодарность к моей заступнице!

— Даже это не убеждает меня, — сказала Роза. — Не может быть, чтобы Богоматерь Милосердия за свое заступничество требовала от меня выйти за человека, которого я не могу полюбить. Вы говорите, что на вашу молитву она ответила улыбкой. Идите, принесите к

ее стопам ваши сомнения, и, быть может, она снова улыбнется вам. Или добивайтесь освобождения от обета. Ценой половины вашего состояния или даже ценой всего. Совершите паломничество в Рим, идите туда босая. Сделайте все, лишь бы не отдавать свою руку тому, кому не можете отдать также и сердце.

— Ты горячо убеждаешь меня, Роза, — сказала Эвелина со вздохом.

— Увы, милая госпожа, у меня есть на то причина. Я видела семью, где не было любви, хотя была там и добрая воля, и достаток. Все было там отравлено сожалениями, не только напрасными, но и преступными.

— Мне думается, Роза, что сознание долга перед собою и перед другими может быть для нас утешением и опорой даже в тех случаях, о которых ты говоришь.

— Сознание долга может спасти нас от греха, но не от тоски, — сказала Роза. — И зачем с открытыми глазами идти туда, где долг вынужден будет бороться с чувствами? Зачем грести против ветра и течения, если можно идти с попутным ветром?

— Затем, что весь мой жизненный путь, — ответила Эвелина, — ведет туда, где встречные течения и противные ветры. Такова уж моя судьба, Роза!

— Не надо выбирать себе такую, — сказала Роза. — Ах, если б вы могли видеть бледное лицо, впалые глаза и унылый облик моей бедной матери!.. Но я сказала больше, чем следовало.

— Значит, говоря о несчастливом замужестве, — спросила ее молодая госпожа, — ты говорила мне о собственной матери?

— Да, — ответила Роза, залившись слезами. — Чтобы предостеречь вас от беды, я рассказала о том, чего стыжусь. Да, она была несчастлива, хотя ни в чем не повинна. Столь несчастлива, что наводнение, которое унесло ее жизнь, было для нее желаннее, чем для усталого труженика бывает наступление ночи. Она сожалела лишь о том, что оставляла меня. Ее сердце, подобно вашему, было создано, чтобы любить и быть любимой; много будет чести вашему гордому барону, если сравнить его с моим отцом; и все же она была очень несчастлива. О милая госпожа, внемлите предостережению и откажитесь от этого брака! Он не сулит ничего доброго.

Эвелина ответила на пожатие руки, которым Роза выражала свою преданность и молила прислушаться к ее совету; глубоко вздохнув, она прошептала:

— Слишком поздно, Роза!

— Нет, не поздно, — сказала Роза и оглядела комнату. — Где у вас принадлежности для письма? Позвольте, я приведу отца Альдрованда и скажу ему, что вам угодно написать. Впрочем, нет! Слишком уж он привязан к земным благам, хотя и полагает, что отрекся от них. Он не годится нам в писари. Лучше я сама пойду к лорду коннетаблю. Меня не ослепит его высокое звание, не подкупит его богатство и не устрашит его могущество. Я скажу ему, что рыцарю не пристало настаивать на уговоре с вашим отцом теперь, когда вы его оплакиваете, что христианин не должен откладывать исполнение своего обета ради свадьбы, что честный человек не должен навязывать себя девушке, если сердце ее к нему не склонно, а мудрому не следует жениться и тотчас же оставить жену либо в одиночестве, либо среди опасных соблазнов развращенного двора.

— У тебя не хватит храбрости для такой миссии, Роза, — сказала ее госпожа, улыбаясь сквозь слезы усердию своей юной наперсницы.

— Отчего же не хватит?

Испытайте меня! — ответила фламандка. — Ведь я не сарацин и не валлиец; его копье и меч мне не страшны. Я не служу под его знаменем — его приказы меня не касаются. Если позволите, я так прямо и скажу ему, что он себялюбец и скрывает под благовидными предлогами желание потешить свою гордость, что он желает слишком высокой награды за услугу, которую велит оказать простое человеколюбие. И все для чего? Для того, чтобы продлить знатный род де Лэси! Племянник, видите ли, недостаточно для этого годится, ибо мать у него была англосаксонских кровей. Нужен наследник из чистых норманнов. Вот для чего леди Эвелина Беренжер, в расцвете юности, должна обвенчаться с человеком, который годится ей в отцы, а когда оставит ее на долгие годы одинокой и беззащитной и вернется, будет годиться в деды.

— Если ему столь важна чистота крови, — проговорила Эвелина, — может быть, он вспомнит, ведь он так силен в геральдике, что и я от своей бабушки со стороны матери унаследовала саксонскую кровь.

— Ну, наследнице такого замка, как Печальный Дозор, он простит это пятнышко на гербе, — сказала Роза.

— Стыдись, Роза! — заметила ее госпожа. — В алчности ты упрекаешь его несправедливо.

— Может быть, — ответила Роза. — Зато честолюбие его несомненно. А я слыхала, что Алчность доводится Честолюбию незаконнорожденной сестрой, хоть оно и стыдится такого родства.

— Ты чересчур смело заговорила, девушка, — сказала Эвелина. — Я ценю твою преданность, но ты выражаешь ее неподобающим образом.

— Слыша этот тон, я умолкаю, — сказала Роза. — С Эвелиной, которую я люблю и которая любит меня, мне можно говорить свободно. А владелице замка Печальный Дозор, гордой норманнской девице — вы бываете такой, когда хотите, — я низко поклонюсь, как того требует мое положение, и выскажу не больше правды, чем ей будет угодно выслушать.

— Ты взбалмошна, но сердце у тебя золотое, — примирительно сказала Эвелина. — Кто не знает тебя, не поверит, что под внешностью милого ребенка таится столько огня. Как видно, твоя мать была именно той страстной натурой, какую ты мне описала. Ибо отец твой… нет, погоди защищать его, ведь я на него не нападаю, а только говорю, что его главные черты, напротив, здравый смысл и рассудительность.

— Хорошо бы и вам воспользоваться ими, госпожа, — посоветовала Роза.

— Там, где нужно, я это и буду делать, — сказала Эвелина, — но вряд ли он годится в советчики по тому делу, о котором мы сейчас говорим.

— Вы ошибаетесь, — ответила Роза Флэммок, — и недооцениваете его. Здравое суждение подобно деревянной линейке. Ею обычно меряют ткани грубые, но она столь же точно отмерит и золототканую парчу, и индийский шелк.

— Впрочем, — сказала Эвелина, — дело это не такое уж спешное. Оставь меня сейчас, Роза, и пришли ко мне Джиллиан, которая ведает моими уборами. Я поручу ей уложить к отъезду мою одежду.

— Эта Джиллиан очень вошла сейчас в милость. Когда-то было иначе.

— Ее повадки мне так же неприятны, как и тебе, — сказала Эвелина, — но это жена старого Рауля, и ее жаловал мой дорогой отец; как и всем мужчинам, ему нравилась в ней развязность, которую мы осуждаем у особ нашего пола. Зато ни одна женщина в замке не может сравниться с ней, если надо уложить в дорогу уборы и ничего не помять.

— Одного этого довольно, — сказала, улыбаясь, Роза, — чтобы пользоваться особой милостью. Кумушка Джиллиан будет здесь без промедления. Но послушайте моего совета, госпожа. Пусть она занимается укладкой, и не давайте ей болтать о том, что ее не касается.