Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
– Если хочешь кого-то удивить, попытайся в этом деле потренироваться на себе, и ты скоро поймешь, какое это неблагодарное дело.
Да, многие сегодня собрались только затем, чтобы удивить.
Может, и он в том числе.
Если говорить честно, ему не хотелось сразу же подпасть под власть толпы, не ощутив свою личность в ней. Так, наверно, теряется иголка в стоге сена.
Вместе с тем, как брат Александра Ульянова, он не имел права далее оставаться в университете. Ибо в том, что их всех исключат, не было никаких сомнений.
И тут ему на память пришел тот самый парень с
Он – на ощупь – взял какую-то книгу. Не глядя ей в лицо, раскрыл. Уронил взор на текст и стал читать вслух:
– «Один ученый нашего времени, который к сожалению отвергает Евангелие, как-то раз высказался, что он никак не может понять, отчего произошло то, что какой-то распятый на Голгофе иудейский раввин мог победить и уничтожить греческих богов и римское могущество. Этого никогда не поймут и не могут понять неверующие; ибо слово о кресте и о Распятом будет всегда для одних глупостью, для других соблазном».
Он глянул на обложку книги.
«Страсти Христовы» и – особо отмеченный раздел «Беседы о страданиях».
Да, сегодня, вернее, может именно не в этот день, а в другие последующие, ему предстоит иметь эти беседы, сопряженные со страданиями.
Во-первых, надо обо всем, и как можно толковее, рассказать матери.
И хотя есть полная уверенность, что она поймет. Не может не понять. Вернее, не имеет права, потому как отлично знает – Володя никогда не успокоится, пока не…
Слово «отомстит» было почти неуместным.
Он, по возможности, продолжит то дело, которому присягнул Александр своей короткой, но яркой жизнью.
Ведомо ему и то, что бытие их семьи впрямую зависит от того, как дальше поведет себя он, уже втесавшийся в бунтарское месиво.
За окном гомонил ветер.
Где-то далеко одинокий голос пытался перекричать неприличное считать близким, пространство. Шуршали страницы.
Он ничего не искал.
Ему нужно было убить время. То самое время, которое никогда у него не было досужим. А сейчас оно нависло свинцовой тучею ожидания.
Ему на глаза попался томик Омара Хайяма, и он раскрыл его. И сразу наткнулся на искомое:
Много лет размышлял я над жизнью земной,Непонятного нет для меня под луной.Мне известно, что мне ничего не известно? —Вот последняя правда, открытая мной.Нет, Володе кое-что известно. Например, то, что в драке не стоит попадать под веселую руку.
Но он попал.
И не раскаивается.
Хотя душа щемяще занялась болью, и Володя не сразу понял, что его терзает именно она, потому-то старался чем-то отвлечься.
Вспомнил где-то прочитанный афоризм: «Любовь – это лодка для двоих, из которой, коли она дает течь, спасаются по одному».
Конечно, тут есть о чем поспорить.
Но это в другой раз, когда на душе не будет так тягомотно и тревожно.
И – опять же летуче, – чтобы только заполнить собой паузу в
Он подошел к окну.
Увидел воробьев.
Обсидевшись, они скоро не улетают. Вспорхи на предмет мыка делают. И не больше. И потому любая ветка от их шевеления сатанеет.
И Володя неожиданно изрек, видимо, то, что тяготило его душу:
– События лучше не торопить. Тогда они наступают неожиданно.
Стук в дверь раздался какой-то вкрадчивый.
Грешным делом, Володя думал, что это к нему пришел тот станичник с увертливыми глазами.
Но на пороге возникли те, кого он надеялся вскорости увидеть, хотя и не ждал.
– Владимир Ильич Ульянов? – спросил один из вошедших и протянул ему некий листок, написанной на гербовой бумаге.
– Ознакомьтесь, – сказал.
А чего там знакомиться. Было уже ясно, что это ордер на арест.
– Вы мне можете сформулировать, за что я подвергаюсь аресту? – спросил Ульянов.
– Вам об этом скажут в участке, – произнес тот, что показывал ему ордер.
– А на каком основании я арестован? – опять – нарывуче вопросил Ульянов.
– Вы собирайтесь, голубчик! – почти по-отечески сказал старший из вошедших.
И Володя не стал их задерживать.
Глава семнадцатая
1
Володя Ульянов уже заметил, что самым грандиозным состоянием любой реки является ледоход.
Он как бы свергает с престола зиму, но вместе с тем показывает величие, которым она обладала, пока не рухнула под напором темных, вернее, мутных сил обезумевшей воды.
С грустью, кажется Володе, зиму провожают все же те, кого она в свое время вытеснила от родных гнездовий, – это грачи.
Вон как они раскаркались, провожая торосящиеся или плывущие крыги.
А некоторые, все в знак той-то любви, садились на льдины, торжественно вышагивали на них, а потом, с тем же карком, поднимались в воздух и прощально махали им крылом.
Вороны к реке относились если не сдержанно, то уж, во всяком случае, без восторга.
Только заметив что-либо сугубо напоминающее бросовую еду, они летели в том направлении, где она им приблиснилась и, увидев вблизи, что это что-то из другого свойства, разочарованно поигрывая голосом, возвращались к берегу, где еще долго с недовольным видом озирались кругом.