Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
– Или у молодого гения свое мнение?
Брови, видимо заиграв какую-то плясовую, привели в движение шляпу.
– Не оборачивайтесь на ушедших, – тем временем заназидал хлыщ, – их догонять самое неблагодарное дело.
И поскольку и на это Пешков ничего не ответил, молодой человек, буркнув: «Если нет пользы от собственного величия, то зачем она тебе нужна?», удалился вихляющей походкой.
А Алексей подумал, что мир не столько красочен и многогранен, но и одинотипен. Каждый старается доказать
Долгое время Алексею потом, уже ставшему Максимом Горьким, хотелось хоть как-то реабилитировать себя в глазах Софьи Андреевны, наверняка воспринявшей его как романтического бродягу, уже познавшего вкус простой грубой жизни, и ощутившего не так просто сходящие с ладоней, от так называемой черной работы, мозолей.
Зачем ему тогда был нужен Толстой?
Трудно сказать.
Может быть затем, чтобы в Моздокской степи щегольнуть воспоминанием, что он за обеденным столом, хоть и в его отсутствии, но пил кофе.
Сейчас же на память пришло, как на том же Дону он воочию увидел женскую бесстыжесть, о которой столько слыхал.
Плыл он с двумя казачками через реку, и одна из них уж больно вызывающе выставила, как напоказ, свои порепанные подошвы.
И другая – чуть помоложе – укорила ее:
– Что же это ты нижняка смущаешь?
А они уже познакомились, и он сказал, что приходит с волжского средневерховья, с города Нижний Новгород Так вот старшая ответила порезче:
– Нижняк? Так пусть и смотрит, что у меня ниже грудей!
И заголилась по самое некуда.
Видел он в это странствие и кулачные бои и, только ночами, драки. И просто пьянки и басшабашные загулы. Единственное, что ему узреть не удалось – это какого-то слаженного общего труда. Словно он вовсе отсутствовал на земле. И один попутный странник разобъяснил ему:
– Человек для всего гож, да не на все горазд. Грех не даст ему встать выше Бога. А охота. Вот он и колобродит. И вольготит там, где надо кострыгить.
Непонятное сказал слово «кострыгить», но смысл его дошел без перевода и объяснения, поскольку рядом были вполне понятные слова, и речь шла о том, что не только знакомо, но и знамо.
Там же он, почти случайно поцеловал одну рыбачку, губы у которой, казалось, были такими же жесткими, как пятки у бесстыжей казачки.
22
Она поцикнула на него, но не уняла, и кобелек, несколько дней как приблудившийся к обсерватории, снова принимался грызть ее башмак. Кэкэ – глазами – поискала, чем бы его огреть. Потом это же сделала на ощупь.
И тут наткнулась на острый, почти жалящий предмет. Это была некая стальная заточка.
– Что это? – спросила она сына, пишущего за столом.
– Гвоздодер, – ответил он,
Она не спросила, какие именно ящики, но, увидев в этом что-то похожее на оружие, потаясь, сунула его в свою котомку, чтобы вынести и где-нибудь зарыть.
У нее была мания все то, что она считала никчемным или опасным, зарывать.
Разговор с сыном явно не получался.
С тех пор, как она узнала, что он покинул семинарию, у нее пошли тревожные дни.
И начались они с посещения ее подругой Ханой Мошашвили.
Вошла та и – с порога – произнесла:
– Все, Кэкэ, нет больше у тебя ангела, есть демон нестройства!
И она рассказал, что в Тифлисе побывал Силован и сказал, что видел там некоторых семинаристов из Гори и спросил у них, как себя чувствует Сосо.
Так они ему сказали, что тот давно уже не учится, а работает на каком-то месте, откуда ведут наблюдение за погодой и звездами.
Но если бы только это.
Говорили, что он организует всякого рода сборища, на которых – грех сказать – призывает не верить в Бога.
Ушла соседка и Кэкэ встретила водовоза Салакаури, рассудив, что со многими тот мудрыми людьми общается, потому спросила:
– Тамаз! Отдал бы ты сына, если бы он у тебя был, служить в обсерваторию?
Тот сделал несколько выщипов из бороды – признак того, что вопрос его не на шутку озадачил.
– Не знаю, чего там делают, на той самой обсерватории, – ответил водовоз. – Но головою там трогаются, это точно. Я читал, что один нормальный человек пообтирался там год или два, так знаешь чего удумал: на солнце взлететь без крыльев и прочего земного крепежа.
Словом, ничего толком не узнала у него Кэкэ.
Тогда она пошла к Якову Эгнаташвили.
Тот долго смотрел на нее умными еврейскими глазами, потом произнес:
– Не задавай Богу вопросов о Боге.
– Как это понять? – вопросила Кэкэ.
– Пословица такая есть. А привел я ее тебе затем, что в молодости тоже любил о звездах читать и даже глядел на них через увеличительное стекло. Так что ничего нет страшного, что Сосо работает в обсерватории.
Сказала она и то, о чем поведал соглядатай в отношении Сосо к Богу. На что Яков так ответил:
– Великий немецкий поэт Генрих Гейне сказал: «Самый жизненный вопрос о мире – вопрос о существовании Бога». Пусть Сосо лично убедится, есть ли Всевышний, или это только сказка.
При этих словах Кэкэ пробил озноб. Она не могла и на минуту помыслить о безбожии.
А Эгнаташвили продолжил:
– В Библии сказано: «Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас».
Яков вздохнул и продолжил:
– Хуже, если он найдет себе не лучшего из богов.
– Что ты имеешь ввиду?