Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
– Известный немецкий гуманист Иоганенес Рехлин сказал: «Лишь евреи знают истинное имя Бога».
– Это он что… – было начала Кэтэ.
– Нет! – ответил Яков. – Он не был тем, кому нельзя не верить, потому что жил гораздо раньше нас.
– Когда же?
– В пятнадцатом веке.
Кэкэ ужаснулась.
– И такой умный?
Ей почему-то казалось, что между нынешними днями и библейским мудромыслием существовал гигантский провал, в который и произошло все худшее на земле.
– Поэтому, – заключил Эгнаташвили, – если Сосо
Это успокоило, но не обнадежило.
И она засобиралась в дорогу.
Обсерваторию, как оказалось, она видела и раньше, только не знала, что это такое.
К Сосо там уважительное отношение, тоже поняла она с первого же разговора, который затеяла с какой-то женщиной.
Та звала ее сына Иосифом Виссарионовичем, что конечно же, звучало не очень привычно.
– Приехала? – спросил Сосо, теперь уже Коба, и впустил ее в свою комнатенку.
– Вот хочу… – начала мать.
И он договорил фразу:
– Убедиться, чем же это сын занимается тут, если бросил служение Богу.
Хотя до этого, по существу, еще дело не дошло.
– Ну и почему ты бросил учебу? – спросила мать и взор ее медленно стал наливаться отчаянием.
– У меня появилось право выбора, – вдруг ответил Коба. И мать на минуту остолбенела:
– Между чем или кем? – поинтересовалась она.
– Между реальностью и сказкой.
– Что ты имеешь ввиду под сказкой? – Кэкэ смотрела ему прямо в глаза.
– Веру в Бога, – отважно ответил он. – И религию вообще. В ней нет того, на что можно опереться.
– Ну а где же ты нашел ту самую, о которой я уже где-то читала, точку опоры?
– В новом политическом учении.
– Кто же его сочинил?
– Карл Маркс.
– Еврей? – уточнила она.
– Нет, немец, – слукавил Коба, хотя отлично знал, что мать к евреям относится более почтительно.
– Ну и чему же он учит? – спросила мать.
– Тому, чтобы в мире не было ни бедных, ни богатых.
– Стало быть, чтобы не было жизни на земле?
– Как это так? – не понял сын.
– Просто. Сейчас Бог равняет всех только в одном…
– Ты хочешь сказать… – перебил он ее.
Она тоже в этом деле не осталось в долгу и довершила фразу так:
– Да, смерть. Вот главная уравнительница. Только беда в том, что смертью, как и жизнью, заведует Бог, а не какой-нибудь там Карл, да еще Маркс.
Она длинно вздохнула и заключила:
– Поэтому возвращайся к Богу. А бедные, сынок, будут всегда. Как и богатые тоже.
Кстати, все братья Наибовы возвернулись домой после какого-то там незначительного утеснения. И Юсиф мне уже пригрозил: «Мы, – говорит, еще придем!».
Эта весть всполошила Кобу.
Конечно же, он не верил, что азербайджанцы, после того, как были за что-то там обвинены и осуждены, захотят портить отношения с властями.
А с ним тем более, идущим против тех самых власти.
Тревожно же было оттого, что мать-то там была
– Вот здесь где-то лежала, – сказал он, ища заточку, – такая штуковина, которой можно продырявить любое пузо.
Мать – незаметно – вернула на место то, что он искал.
– А! Вот где она! – воскликнул Коба.
– Если полезут, – подал он ей заточку, – коли по глазам и все тут!
Она опять засунула заточку в котомку, с которой пришла.
А разговор тем временем не ладился.
К тому же наступила ночь. И на небе означились звезды.
– Вот на каждой из них, – произнес Коба, – есть своя жизнь.
– Конечно, – просто согласилась Кэкэ. – Так Богу угодно.
– При чем тут Бог? – вззлел Сосо, ее Сосо, теперь превратившийся в Кобу, как червяк превращается в куколку.
– Давай с тобой договоримся так, – произнес Коба. – Я не вмешиваюсь в дела твои, а ты не мешай мне делать мои.
Мать вздохнула.
– Да если бы о делах шла речь. А то ведь о Боге.
И – заплакала.
23
Коба болезненно медленно привыкал к тому, что для него казалось необычным.
Когда тот же Эгнаташвили, еврей, вдруг вызвался оплачивать его учебу в семинарии, имело хоть какую-то зацепку, пусть за хилую, но все же логику – когда-то его мать работала у купца горничной и, может, прилежанием заслужила и дальнейшую о себе заботу.
Ну а сейчас как это понять? Опять же благополучный купец Петр Исаевич Багиров раскошеливался на газету социал-демократов «Брдзола», что означает «Борьба».
Так с кем же он собирался бороться? Похоже, с самим собой. Смешно.
Нет, скорее, все же грустно. Ибо все вокруг улыбаются в рукав, твердо зная, что ожидает этого купца, когда к власти придет так горячо им почитаемый народ.
Нынче Коба вместе с одногорцем Ладо Кецховели в «Ушне». Это так красиво названа типография. Детище того же купца первой гильдии Багирова.
Когда впервые Коба увидел этого «самоубийцу», как в открытую говорят о своем благодетеле наборщики, он не мог уловить в его интонации потока самодовольства, что ли. Своеобразный рисовки. Все это он делал с какой-то обреченной усталостью. Будто это вот его последний циничный шаг. А дальше…
Тут должен всякий додумать то, что будет дальше.
И вот во время их беседы из какой-то боковой комнаты, двигая впереди себя стул, появился мальчуган. Поклонившись присутствующим, он взобрался на тот самый стул и, вскинув вверх руку, продекламировал:
Пока свободою горим,Пока сердца для чести живы,Друзья! Отчизне посвятимДуши прекрасные порывы.Он – с ласковой помощью Багирова – слез со стула и стал удвигать его в ту же комнату, из которой чуть ранее появился.