Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
Горький уже давно заметил, что спорить на литературные темы неимоверно трудно. И не оттого, что противоборствующая сторона слишком горяча, там, где требуется холодный рассудок.
А еще и потому, что рядом плавает ощущение правоты, которую ты не хочешь признавать.
– И к графу у меня претензии не меньше, – заключил Евграф Евграфович и Горький понял, что тот имел ввиду Льва Николаевича Толстого. – Но у того тоже защитный жир славы такой, что не прошибешь.
Алексей???
Видимо, он пошел доспаривать уже с самим собой.
Или с чаркой водки, которая, конечно, способна заменить любого собеседника не своей разговорчивостью, а значительным, каким-то потусторонним молчанием.
8
Слово «порядошновато» как-то само вошло в обиход Волошина.
Один раз так ответил купцу Поликарпу Нестеровичу и с тех пор стал лепить его куда надо и не надо.
Сегодня порядошновато он переспал.
И случилось это в городе Пальма на Балкарских островах.
За два дня до этого посетив в Севилье табачную фабрику, где якобы и работала знаменитая Кармен, которую обессмертил Мериме, покидав абрикосовые косточки с экзотического моста в бывшей столице Испании Толедо в воды реки Тахо, побывав в Барселоне у памятника Колумбу и карандашом – комично изобразив, как под зонтиками на ослах отправляются, может даже на некое свидание молодые девушки, Макс и оказался в Пальме, где, видимо все же под действием вина, так непростительно долго сегодня спал.
Под окном плакали чайки.
И хорошо, что плакали, потому как накануне они стонали.
И шторм был порядочный.
И на душе не очень-то спокойно.
А сегодня под окном штилевал полдень.
Море бирюзово поигрывало небольшим бризом.
И хотя он вполне выспался, но не хотелось вставать.
Неожиданно появилось желание начать вести дневник.
Вот с сегодняшнего дня. А может, даже часа.
– Лучше уж минуты! – рассмеялся Макс и отбросил простыню, который был не то что укрыт, а символически обернут.
Так древние художники показывают человеческое обнажение.
В номер гостиницы постучали.
Вошел юноша с подносом, на котором находились три персика.
– Какие будут указания? – спросил он, однако, по-русски.
Волошин попросил принести элементарного чая.
Без сахара.
Чайки смеялись.
Жизнь – простиралась.
Не только стремя себя куда-то вдаль, но и очерчивая некие объемы и даже загогулины.
Он долго думал, чего же причислить к загогулинам, да так и не придумал.
– Значит, загогулин не было, – сказал вслух.
В глазах – от моря – шли широкие
Хотелось спать.
Путешествие его идет по плану.
Вернее, проистекает без всякого плана, но с какой-то определенной последовательностью.
Басит пароход.
Долго и деловито объясняются два араба на непонятном, видимо, для них обоих, языке.
Прошла сеньорита.
Платье цветастее букета, который она несет в руках.
А кастаньет-то он так и не услышал.
Равно как и серенад тоже.
Зато побывал на многих кладбищах.
Главная музыка человечества – там.
А как далека кажется Россия!
И тот же Московский университет, из которого его благополучно турнули.
И студенческие выступления, так и не натянувшие на стачку.
И…
Хочется – объемно – вспомнить сейчас всех сразу.
Но не получается.
Перед глазами очень избранный круг лиц.
Ну мать, естественно, в первую очередь.
Она – человек души.
С нею и особый разговор.
И он придвигает к себе листок бумаги.
«Мама, – пишет, – вы не можете себе представить, как я счастлив».
Он немного подумал, потом продолжил:
«Мне казалось, что я создаю себя ощупью. Иду с полузакрытыми глазами. Теперь наступило прозрение. Я узнал почти половину Европы, оставив три таких страны, как Швейцария, Германия и Франция на вторую часть моего путешествия.
Вы вправе заметить, почему Франция венчает эту «троицу», а не делает это такая милая нам обоим Германия?
Все дело в том, что Франция – это страна моей души, а Германия – страна сердца.
Ну а для России осталось одно – тело.
Может, бессердечно и бездушно, – но факт.
Я не умею лукавить перед вами».
Он еще немного посидел в задумчивости, потом – на обороте другого листа написал: «Если ничего не стоишь, то зачем вести речь о цене?».
И вдруг ему показалось, что все сейчас им писанное работает не на удовольствие, а на унижение.
В самом деле, разве он не любит Коктебель?
Да и ту же Москву.
Где-то он слышал такое изречение: «Не знай свои грехи пуще Бога. Не лжекайствуй».
Кажется, с Францией он переборщил.
Все же душа у него в другом месте.
Правда, всякая отрешенная от прагматизма сила и есть искусство.
Искусство свежее выглядит во Франции.
Во всяком случае, ему так кажется.
И опять на память упала еще одна вычитанность: «Если ты способен ненавидеть, забудь о Боге».
Для того, чтобы кого-то – вот так сердечно любить – надо хоть толику себя, но обернуть в сторону ненависти.