Обрыв
Шрифт:
– Следовательно, вам и бояться нечего ввериться мне! – с унынием договорил он.
– Parole d’honneur, [65] мне нечего вверять.
– Ах, есть, кузина!
– Что же такое хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement. [66]
– Хорошо: скажите, чувствуете ли вы какую-нибудь перемену с тех пор, как этот Милари…
Она сделала движение, и лицо опять менялось у нее из дружеского на принужденное и холодное.
– Нет, нет, pardon – я не назову его… с тех пор, хочу я сказать, как он появился, стал ездить в дом…
65
Честное
66
скажите определеннее (фр.).
– Послушайте, cousin… – начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, – положим, если б… enfin si c’etait vrai [67] – это быть не может, – скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, – но что… вам… за дело после того, как…
Он вспыхнул.
– Что за дело! – вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. – Что за дело, кузина? Вы снизойдете до какого-нибудь parvenu, [68] до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! – с изумлением, почти с ужасом повторял он.
67
словом, если б это была правда (фр.).
68
выскочка (фр.).
А она с изумлением смотрела на него, как он весь внезапно вспыхнул, какие яростные взгляды метал на нее.
– Но он, во-первых, граф… а не parvenu… – сказала она.
– Купленный или украденный титул! – возражал он в пылу. – Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
Все это он говорил чуть не с пеной у рта.
– Никто ничего подобного не заметил за ним! – с возрастающим изумлением говорила она, – и если папа и mes tantes [69] принимают его…
– Папа и mes tantes! – с пренебрежением повторил он, – много знают они: послушайте их!
– Кого же слушать: вас?
Она улыбнулась.
– Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает что! Он компрометирует вас…
69
тетушки (фр.).
– Но он везде принят, он очень скромен, деликатен, прекрасно воспитан…
– Все это вы видите в своем воображении, кузина, – поверьте!
– Но вы его не знаете, cousin! – возражала она с полуулыбкой, начиная наслаждаться его внезапной раздражительностью.
– Довольно мне одной минуты было, чтоб разглядеть, что это один из тех chevaliers d’industrie, [70] которые сотнями бегут с голода из Италии, чтобы поживиться…
– Он
70
рыцарей наживы, проходимцев (фр.).
71
это благовоспитанный человек (фр.).
– А! вы защищаете его – поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради Бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа…
Она уже окончательно развеселилась и, казалось, забыла свой страх и осторожность.
– А Ельнин? – вдруг спросила она.
– Что Ельнин? – спросил и он, внезапно остановленный ею. – Ельнин – Ельнин… – замялся он, – это детская шалость, институтское обожание. А здесь страсть, горячая, опасная!
– Что же: вы бредили страстью для меня – ну, вот я страстно влюблена, – смеялась она. – Разве мне не все равно – идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там я должна «увидеть счастье, упиться им»!
Райский стиснул зубы, сел на кресло и злобно молчал. Она продолжала наслаждаться его положением.
– Уф! – говорил он, мучаясь, волнуясь, не оттого, что его поймали и уличили в противоречии самому себе, не оттого, что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения только, что счастье быть любимым выпало другому. Не будь другого, он бы покойно покорился своей судьбе.
А она смотрела на него с торжеством, так ясно, покойно. Она была права, а он запутался.
– Что же, cousin, чему я должна верить: им ли? – она указала на предков, – или, бросив все, не слушая никого, вмешаться в толпу и жить «новою жизнью»?
– И тут вы остались верны себе! – возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, – завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! – судорожно засмеялся он. – А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! – с досадой махнул он рукой. – Ведь… «что мне за дело»? – возразил он ее словами. – Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
Он принужденно засмеялся.
– Что ж, прекрасно! Италия, небо, солнце и любовь… – говорил он, качая, в волнении, ногой.
– Да, помните, в вашей программе было и это, – заметила она, – вы посылали меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По вашим словам, я должна быть теперь счастлива? – дразнила она его. – Ах, cousin! – прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Он исподлобья смотрел на нее. Она опять становилась задумчива и холодна; опять осторожность начала брать верх.
– Успокойтесь: ничего этого нет, – сказала она кротко, – и мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу – теперь… боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать!.. – с комическим послушанием спросила она.
Оба молчали.
– Я возьму портрет с собой, – вдруг сказал он.
– Зачем? Вы говорили, что готовите мне подарок.
– Нет, я переделаю: я сделаю из него… грешницу…
Она опять засмеялась.