Общага-на-Крови
Шрифт:
— Веничек бы… — мечтательно добавила Таня.
Довольно долго они сидели в вязком, ошпаривающем пекле, молчали и тяжело дышали приоткрытыми ртами. Тела раскраснелись и заблестели, волосы раскалились, как проволока.
— Блин, ссать хочу, — пробормотал Вадик, наконец нарушив тишину. — Почки застудил…
— Не хрен было пьяному в сугробе спать, — без сочувствия сказала Таня. — Погоди, я с тобой пойду. Больше не могу…
Они спустились с полка и выбрались из парилки в душевую. Игорь и Нелли остались вдвоем, но долго ничего не говорили. Расстояние между ними, сохранившееся
— Нелли, — разгреб тишину Игорь. — Только что Вадим Стрельченко предложил мне переехать из общаги на квартиру…
— Переезжай, — равнодушно согласилась Нелли. — Я не поеду.
— А какова причина?
— Я хочу жить в общаге.
— Здесь плохо.
— Ну и хорошо. Я хочу жить в общаге. Я отсюда никуда не поеду. Это мое последнее слово, — негромко, но твердо отвечала Нелли. — Я хочу жить здесь и буду. Я найду способ поселиться.
— Какой? — горько усмехнулся Игорь.
— Когда найду — видно будет. Пока еще не знаю.
— Чем же общага тебе так приглянулась?
— Я боюсь, Игорь, что ты не поймешь. Игорь обиженно замолчал.
— Тебе не кажется, Нелли, что мы стали иначе относиться друг к другу после того, как перестали жить рядом? — наконец заговорил он. — Неужели нас объединяло только близкое расположение комнат?
Нелли ничего не ответила, поглаживая мокрые бедра.
— Я очень боюсь потерять тебя, — не дождавшись ничего, сказал Игорь.
— Это больно, — спокойно согласилась Нелли.
— Ты ведь сама знаешь, что ты для меня значишь…
— Мы с тобой тысячу раз говорили об этом, — утомленно перебила Игоря Нелли. — Я все отлично помню и понимаю. Не надо повторять.
— Неужели я до такой степени тебе безразличен, что ты останешься равнодушна к моему падению, исчезновению?..
— Я люблю тебя по-прежнему, и я хочу жить в общаге — вот и все, что я тебе сказала. Остальное — твои фантазии.
— Но ведь мы в прежней чистоте сохранили бы наши отношения, если бы переехали на квартиру…
Нелли долго думала, что ответить.
— Игорь… Ты же неглупый человек. Ты сам должен понимать, что, если мы переедем на квартиру, между нами все кончится.
— Почему, дорогая?
— Ты сам знаешь, что ты для меня значишь, из какого болота ты меня вытащил. Сам знаешь, от чего спасаешь меня своим существованием. Знаешь, почему мы вместе… Не надо истерик или обид, мы взрослые люди, и в моих словах нет ничего унизительного или пренебрежительного. Так получилось, прости. Но если мы будем жить на квартире, угроза моего возвращения в грязь исчезнет, а значит, исчезнет и необходимость в тебе. Боюсь, что со временем исчезнет и моя благодарность. Вот тогда мы станем по-настоящему чужими друг другу. Хотя бы ради твоей любви ко мне ты не должен тащить меня отсюда. Мы с тобой можем быть вместе только здесь. Ты бы спас меня во второй раз, если бы снова устроил меня в общагу.
— Но как же я могу это сделать?..
— Не знаю… Ищи способ. И постарайся найти его раньше, чем я найду сама.
Через час после этого разговора Игорь, еще румяный, постучал в дверь к комендантше.
— Ольга
— Жду-жду тебя, Игорек, — ответила Ботова. — Заходи, не бойся, я одна тут сижу. И дверь за собой запирай.
В то время когда Игорь был у Ботовой, Леля искала Ваньку. На очередной попойке его не оказалось, и Аргунов, присутствовавший там, сообщил, что Ванька лежит в соседней комнате и умирает с похмелья.
Когда Ванька решал выходить из запоя, один-два дня он бывал почти на краю смерти и даже не мог подниматься с постели. Однако он старался не принимать и стакана пива, чтобы, хоть и ценой могильной слабости и жутких страданий, все-таки вернуть себе человеческий облик. Физические мучения Ваньки в эти дни усугублялись совершенно непереносимыми мучениями нравственными, когда его терзало раскаяние и ощущение дикой бесплодности жизни. Его мучили кошмары, он бредил наяву, блевал, трясся, задыхался от сердечной недостаточности. В такие дни Леля, Игорь и Отличник неотлучно караулили его, чтобы он не сломался и снова не напился или не сотворил чего-нибудь над собою.
Ванька — зеленовато-бледный, страшный — лежал в пустой комнате на койке, лицом вверх, по бороду укрытый одеялом. Под его кроватью стояло ведро, куда он блевал. За стеной продолжалось веселье, звенела посуда, бренчала в чьих-то руках Ванькина гитара, грохотали голоса. От того, что Ванька был отделен от обычного своего окружения, что не было слышно его хохота, мата и песен, что он лежал в комнате один, а его гитара была в чужих руках, впечатление близкой его смерти было так велико, что Леля едва не плакала. Она два часа провела рядом с Ванькой, слушая его невнятное, полусумасшедшее бормотание, и только беспомощно гладила его дрожащую, белую руку.
— Лопнуло все, везде так, везде это… — твердил Ванька с закрытыми глазами и залитым потом лицом. — Пощады в мире не осталось… Время кончается, надо спешить, смертельные обороты… Ничего нового, обновленного, все старое, усталое, одно и то же все повторяется… Резерва прочности уже нет, ни веры, ни любви нет… И все измучились от нелюбви и неверия… Люди — в чем душа в них держится, ткни в них пальцем, и они — пшик, говно одно… Землю загадили, души иссохлись, вода ядовитая, кровь бесплодная… Надо нового, настоящего, сильного, свежего… Надо другого, чего угодно — хорошего или плохого, но другого… Только не это, что есть… Больше нельзя так, больше терпежу нету…
— У тебя бред, Ванечка, — твердила ему Леля. — Тебе перетерпеть надо. Ты с похмелья, ты ослаб, у тебя отравление…
— Похмелье, отравление — херня… Мысль моя от них свободна, потому что бессмертна, потому что только мысль страдающая и остается от человека…
— Не думай об этом, успокойся…
— Неправильно, Лелька, — упрямо и сипло, не открывая глаз, продолжал Ванька. — Только о ней и надо думать, надо видеть ее всюду, чтобы не пропустить, не проворонить, отбиться от нее… Как она налезает на меня, сука драная… Хер ей, мою голову своротить непросто… Только зачем боль эта, мука? Почему кругом кровь и дым? Дышать нечем…