Общая тетрадь
Шрифт:
Если мы ждали от Михалкова чего-то большего или чего-то иного, чем картина «Сибирский цирюльник», то нас можно поздравить с удачным выбором занятия. Ждать от художника, чтоб он на санях ехал от шедевра к шедевру, – беспечально и безопасно. Михалков ни от кого подарков не ждет. Живет своим трудом.
И он нам ничего не должен, совсем ничего.
Его, пионером, крепко выучили в сталинской школе: «Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем – кто ж тогда рассеет тьму?!» И вот он, обреченно зависнув и фатально расширяясь в русской пустоте, один, как утомленное солнце, мужественно сияет – сильный, державный, на славу нам. Не назло.
Кто-то думает, что в «Сибирском цирюльнике» Михалков нападает, навязывая всем свою идеологическую великодержавную Россию, а он защищается от плачевной пустоты своего времени, сгребая в одну нарядную и праздничную кучу-малу чуть ли не все, что ему мило-дорого: лошадей, снег, купола, водку, юные чистые лица, собственных детей, любимых артистов… «Сибирский цирюльник» нравится тем бесхитростным правлением, каким нравятся теплый весенний день, березовая роща или хорошенькое личико. Кому-то показалось этого мало, кто-то разглядел, что березки кривы, а личико бестолково, кто-то отмахнулся от своей же приязни по сложным мотивам.
Сам Михалков, как всегда, решительно ничего в своем фильме объяснить не может и традиционно бормочет про жизнь, Родину, молодость и любовь.
Не столкновение новосветного прагматизма с русской иррациональностью, не любовь нервного юнкера к бойкой американской авантюристке, не апология златоглавой Московии и сибирской тайги – «бессмысленная радость бытия» (выражение Евгения Шварца) является животворной сутью картины. Михалков сочинил страну, где хотел бы жить и царить.
Конечно, Михалков не исторический царь Александр III, а, как говорится в русских сказках, настоящих, которые от сказителей записаны, «чарь». «В некоем царстве, некоем государстве жили-были чарь с чарицею». Это, в общем, не Россия, а какая-то Россиния – ритмы водопадного веселья «Севильского цирюльника» Россини отзываются в России «Сибирского цирюльника»…
Как-то вечером, вышивая, допустим, крестиком, я смотрела телевизор с изображением Никиты Сергеевича Михалкова.
Изображение Никиты Сергеевича Михалкова рассказывало, что в детстве золотом у него была няня-испанка. И что он и по сю пору неплохо знает испанский язык… и светлое озарение посетило меня!
Так он и есть испанец! Испанский дворянин. Дон Сезар де Базан. Я примерила Михалкову (мысленно) испанский костюм: шляпа, камзол, шпага – и все сошлось окончательно. Воинственность, веселость, озорство. «Солнце в крови». Страсть ко всему нарядному и праздничному. Верность монарху. Честь, честь! Авантюризм. Легкомыслие и геройство… Неисповедимыми путями реинкарнации в русской советской дворянской семье родился испанский гранд, доблестный сеньор с жаждой служения и веселья, дон Никита де Михалков.
В России он попал совершенно как кур в ощип. Ни монарха, ни чести, ни подвигов, ни веселья… Кое-что ему, однако, приглянулось: размеры у страны хорошие, потом снег… женщины добрые. Феерическим образом Михалков, вроде бы коренной русский житель, умеет показать Россию глазами благожелательного иностранца, и это выходит у него мило и естественно. Но когда в «Сибирском цирюльнике» он решил целиком сочинить себе и россиянам воображаемую страну, вся цепь предыдущих рождений перепуталась в его сознании, и получилась законченная Испания в снегу.
Вольный, веселый, драчливый, нарядный народ. Уютный, нестрашный Восток, с солнцем, играющим на золоте крестов. Апельсинов нет, зато икра. Честь имеется. Монарх на месте. Бледный юноша с черными глазами вызывает соперника на дуэль.
Театр полон, ложи блещут, раздвигается занавес, а там российские просторы – стиль остроумного начала картины, конечно, не выдержан строго, но дух озорства, добродушной игры, влюбленности в мгновения Бытия там царит – «чарит» повсюду. Шальной, веселый мальчишеский мир, где все свежо, прекрасно, случайно, по-дурацки, наобум. Жил себе юноша, грыз бублики, маршировал, учил географию – да ни с того ни с сего попал в историю. Да и как тут не закрутиться, на этой пребойкой ярмарке, не пропасть в шальном маскараде… Маленький наследник престола лупит по башке великого князя, чтоб не пялил масленые глазки на заморскую диву. «Чарь» по-дружески, по-домашнему похлопывает своего генерала: «Ну и пузо ты отрастил». «Отпустите меня, пожалуйста», – жалобно просит печальноглазый террорист, и юнкер Толстой, слуга своего «чаря», отпускает злоумышленника.
Все хорошо, и все хороши. Хорошо после дикого загула вылить на спекшиеся мозги ведро ледяной воды из проруби. Хорошо проехаться зимним вечерком по Москве – той Москве! Кустодиева, не Кагановича! – на лошадушках. Хорошо на балу поплясать, когда кротких, чистеньких барышень привозят и увозят строгие воспитательницы. И в удалом кулачном бою получить по удалой русской морде – хорошо. И на дуэль пойти за кукую-то честь какой-то дамы – хорошо. Да, в общем, и на каторгу отправиться – тоже хорошо.
А что? Бельишко казенное дадут, посадят с народом в вагончик – и с песнями да с Богом в Сибирь-матушку. И в Сибири люди живут, зверя бьют, детишек растят. В сибирском эпилоге мы видим избу злосчастного героя – и ясно, что человек в надежных руках и полном порядке: цветущее хозяйство, изобилие продуктов, верная по гроб жена, наливные яблоки.
Когда Михалкова допрашивают с пристрастием, почему он снял немолодого Олега Меньшикова в роли юнкера, тот честно, как на исповеди, отвечает, что он снял Меньшикова потому, что хотел снимать Меньшикова. И если бы допрашивающие когда-нибудь хотели кого-нибудь снимать, они бы поняли, что никакой ошибки в приглашении не было, а была интересная, драматическая встреча двух разных художественных пространств, михалковского и меньшиковского.
Наверное, какой-нибудь юный талант куда убедительнее Меньшикова изобразил бы нам любовь невинного юнкера к американской проходимке, хотя я, убей Бог, не понимаю, зачем бы он это сделал. Но уж пойти против всего мира со смычком от контрабаса в руках – такого лучше Меньшикова не сыграешь. Этот артист, в своем творчестве по бессознательному требованию русских зрительниц ничейный и несчастный, сделал все, чтобы остаться в их сердцах. Да, неубедительно он влюбился в Ормонд. А не хватало еще, чтоб он убедительно влюбился! У нас на Руси что – женщины перевелись?
С Меньшиковым связана сильная и диссонирующая нота фильма: необычность артиста, его эмоциональная чрезмерность, «неподражательная странность» – вроде бы идут вразрез с «чарьской» Россинией Михалкова. А как начнешь вспоминать фильм – нет, право, что-то интересное, непростое и чувственно волнующее есть в этом контрасте. С одной стороны, масленистая, аппетитная, как домашний пирожок, хрустящая, вкусная жизнь. А с другой – гордые черные глаза, свист шпаги, кровь на белой рубашке, отчаяние, одиночество, слезы, дым, звон кандальный и путь сибирский дальний… Бессмысленная радость бытия и роковая тоска небытия.