Общая тетрадь
Шрифт:
Пожалуй, это та же Москва, что показал нам Алексей Герман в «Хрусталев, машину!» – царство беспросветного ужаса. Только тогда, в 1953 году, городом правил туповатый тоталитарный бес, вояка и грубиян. Нынешний ирреальный правитель Москвы, игрок и пижон, вовсе не чужд прекрасного. Не знаю, чем занимались в XX веке наши ангелы, но наши демоны трудились не покладая крыльев и когтей, обставляя свои владения.
В основном здесь царит ночь-ночь, расцвеченная всеми красками искусственных огней. Если день – то серый, сумрачный, только один раз слабый луч солнца упадет на угрюмое лицо психиатра Марка (Виктор Гвоздицкий) и тут же скроется. Нет ни детей, ни животных. Пустынно, зябко. Природа зависла где-то между сентябрем и ноябрем в печали подробного умирания. Но «демон Москва» безразличен к природе, он создает свой искусственный мир с помощью краденых форм красоты, собственный разноцветный и нарядный «ад для неверующих». Метод художника Юрия Харикова
Крепкий бизнесмен Майк (его играет отличный артист Александр Балуев) занят делом, все строит, все роет очередные котлованы, возрождает русский балет, собирается жениться. У Балуева благородная лепка лица, большие светлые глаза, на мужчину приятно смотреть. Замечательным образом в персонаже соединены характерные черты наших хозяев жизни – новорусское жлобство с советской сиротливостью. В каждом нынешнем самоуверенном пыжике сидит бедный ребенок, который в свое время не наелся и не наигрался. Трагическую наивность Майка «демон Москва» оценит по достоинству и наградит его пышной оперной гибелью – во время собственной свадьбы, преданный и другом и невестой, он падет, окровавленный, с букетами белых роз, прямо под ноги возрожденных им балерин. А его гадкий друг, обокрав Майка, женится сразу на двух сестрах – и на умной Маше, и на безумной Ольге.
Ольга (Татьяна Друбич) – нерв и душа фильма – трогательная Офелия, Спящая царевна с зачарованным неподвижным личиком скорбной юродивой, воплощает судьбу Психеи в тенетах бездушного мира. В ночном баре, который содержит ее неунывающая мамаша, бывшая модная девочка 70-х (трагикомическая Наталья Коляканова), безумица (надрывным голосом Ольги Дзусовой) исполняет советские песни, которые в транскрипции Леонида Десятникова обращены в изысканный вопль живой души в плену мрака. С элегантной учтивостью врожденного стоицизма Десятников сервирует собственное отчаяние на серебре дорогой и сложной философской игры с музыкой. «И нет мне ответа, Скрипит лишь доска, И в сердце поэта вползает тоска», – писал не чуждый композитору поэт Николай Олейников. Как и у Олейникова, настоящая тоска настоящего поэта рассыпана у Десятникова сотнями уловок, пересмешек, цитат, иронических блесток и дружеских шаржей. Особенную силу для слушателя имеют, конечно, вокальные номера. «Заветный камень» Бориса Мокроусова, «Враги сожгли родную хату» Матвея Блантера и «Колхозная песнь о Москве» Федора Маслова своим минорным запределом уводят нас в какой-то загробный музыкальный мир, где у ледяных озер души песен стенают о своей оставленности…
Еще десять-пятнадцать лет назад наш молодой авторский кинематограф был по большей части вдохновенной художественной самодеятельностью, «неглиже с отвагой». Быстро и ловко овладели режиссеры и кинограмотой, и кинокаллиграфией, освоили материю кино, научились хорошо подбирать «ингредиенты». Как куратор своего эстетического проекта, Александр Зельдович может пожинать плоды успеха. Скажем, с одной его «Москвы» сюрреалистический оператор Александр Ильховский рискует стать звездой в своем деле. Сложнее с душой кинематографа. Образ цветастого и тоскливого московского ада сложен режиссером внятно и внутри себя непротиворечиво. Другой дело, что демонический мир монотонен, однообразен и лишен времени. Тут одна коллизия: как один гад съедает другую гадину. Обычные человеки обречены и ни на что повлиять не могут. Поэтому длительность картины могла бы быть любой. Для длительного во времени произведения, показывающего нам ту или иную драму бытия, нужны столкновения воль, плохие и хорошие парни, преступление и наказание, невинные и без вины виноватые, унесенные ветром, утомленные солнцем и танцующие под дождем или в темноте.
Жить внутри «демона Москвы» да еще им любоваться в кино – не много ли будет ему чести?
Ноябрь 2000
Вольно!
Однажды мне довелось увидеть Бориса Абрамовича Березовского.
Это случилось 9 ноября 1998 года. В Москве, в помещении верхнего буфета Театра имени Моссовета, после спектакля «Горе от ума». Там Олег Меньшиков праздновал свой день рождения,
Автор «Чапаева и пустоты» держал Меньшикова за руки и, почему-то поминутно целуя его то в левую, то в правую щеку, пытался рассказать буддистскую притчу про ад цветных металлов, который предназначен специально для актеров. «Но это к вам не относится!» – патетически восклицал писатель, мужественно удерживавшийся на ногах, тогда как все его измученное многолетней интоксикацией тело молило хозяина об ином. Михалков, с трудом вытерпевший часа полтора всеобщего внимания не к себе, наконец не выдержал и отправился к роялю петь песни Шпаликова, властной рукой оттянув жар вечеринки от чужих черных глаз к своим зеленым. А Борис Абрамович сказал тост в честь артиста, запомнившийся, кстати, Пелевину, потому что тот вставил кое-что из этого текста в свой роман «Поколение П.».
Березовский был таким же, как на экране телевизора, – маленький, аутичный, кажущийся печальным, ничего не излучающий. Он поблагодарил Меньшикова за доставленное сегодня удовольствие. «Я даже не заснул, как обычно, – признался олигарх. – Вы, Олег, уносите нас в прекрасное, фантастическое царство, где мы забываем, насколько мерзка жизнь… – тут Березовский саркастически и скорбно засмеялся. – Вы даже не представляете, насколько она мерзкая, эта жизнь…» И он выдержал хорошую артистическую паузу, чтобы мы представили, насколько мерзка жизнь.
Впервые за весь вечер я почувствовала раздражение. «Может, это именно ваша жизнь мерзка?» – хотелось мне спросить у Бориса Абрамовича. Я архаична и не люблю, когда стреляют в солнце, плюют в воду и обзывают жизнь. В тот день я была весела и счастлива. «Горе от ума» с Меньшиковым я, бедняжка, смотрела пятый раз…
Я вспоминаю, как в восьмидесятых, учась на театроведческом факультете, придумала фантомную писательницу по имени Аграфена Свистунова и сочиняла для местной стенгазеты разные интервью от ее имени. Например, ее спрашивали: «Аграфена Ивановна, а вы страдали при советской власти, в эпоху застоя?», на что моя девушка отвечала: «Да, конечно, страдала. Молодой человек, на которого я рассчитывала, на мне не женился, а женился совсем другой, на которого я, признаться, совсем не рассчитывала». Вот и про девяностые годы я могу сказать: это для меня годы личной, собственной, никому, кроме Бога, не подотчетной, свободной жизни. С множеством страданий и радостей, с потерями и обретениями. И, рассуждая про эти годы, про их вкус и цвет, надо понимать – для каждого человека, для каждой семьи тут своя история.
История того, как мы распорядились дарами – например, свободой слова, которая реально была нешуточной, свободой передвижения и свободой зарабатывать, личным временем, своими талантами, у кого они были. С меня же на Божьем суде не спросят ни за Ельцина, ни за Березовского. С меня спросят за меня.
В 1990 году родила я ребенка Николая. Это был занятный год. Зарплаты стали расти, а «промтовары» (так в СССР назывались все несъедобные вещи) исчезать. Народ бегал по магазинам и скупал всё – отрезы тканей, постельное белье, драгметаллы, посуду. Я, помнится, тоже решила принять участие в общем процессе. Деньги были. Я купила ярко-красный кооперативный джемпер с люрексом, обтянутую бархатом брошку с розочками в дивном мещанском стиле и полотенце с множеством цветных полосочек. Все эти вещи живы до сих пор. Не то чтобы я была непрактична, как чокнутый профессор, – я вела свой корабль довольно уверенной рукой. Другое: какое-то дурацкое, необъяснимое чувство, что «а, пустяки, обойдется». Дал Бог ротик, даст и кусочек. Проживем!
Тем более у меня была такая роскошь, как живой собственный муж, и муж шевелился, зарабатывал – в 1992 году мы меняем квартиру. Блочную распашонку на первом этаже в Купчине – на трехкомнатную (фактически четырехкомнатную) на Петроградской стороне, доплата три тысячи долларов всего. Пару лет квартира стоит как игрушечка, потом начинается обвал – последние пионеры, что мы понимаем в ремонтах? Да что мы все вообще понимаем в том, как теперь жить, в этой самой свободной России?
Я – мать, жена, у меня двое детей на руках, мальчики. Замуж я вышла в 1988 году, в солидном уже возрасте – мне было 29 лет. Стало быть, разбойничьи девяностые – мое золотое время. Я ничем не болею вообще, только толстею потихоньку. Мне повезло, я знаю – я из меньшинства, из тех, кто живет по своей воле, и в силу особенностей своей личности я остро и, может быть, чрезмерно переживаю жизнь всем чувственным аппаратом. Поэтому наиболее адекватно передала бы мои переживания какая-нибудь песенка, где в куплете тоска зеленая, а в припеве – бешеное веселье.